Пов'язані профайли художників
Пов'язані роботи художників
Ирреальный канон – составляющая часть внереального повествования, вмещающая в себе иррацинальную субстанциональную мощь, сокрывающая все в единой пелене непрочитываемого сюжетного тождества, хранящая символику запредельного означающего, ведущая о фетишизированных зонах Неизвестного.
Внутренняя семиология визуального, составляющего смысловую запредельность означающего, строится на основе вневременной смысловой непрочитываемости (таинственности потустороннего), хранящая языковой барьер трансцендентальной логики, считываемой на иллюстративно-литературном опыте описаний процессорных форм декодировок и высказываний, опустошающих реальность своей чрезмерной правдоподобностью, относящих прочитывание в разряд иносказательных редукций в законтекстуальное безграничное поле деятельности. Псевдопроцессуарии, тормошащие ход повествовательной пелены, размазывающие систематизированные области бессознательного, повествующего сюжетного тождества отраженных в подсознательной мимикрии просветленного повествования (самадхи – контекст), складываются в бессознательное подсознания читаемого, редуцирующее отрефлектированность читателя, его внутренним сознанием или внешним бессознанием.
Подсознание видимого хранится в информативном поле неизведанного, считываемого импульсными всплесками, совпадениями с метафорической сценой видения, видимого внутри кажущегося, т. е., скрываемого снаружи.
Сцена Неизвестного составляет безграничное поле сворачивающихся вовнутрь метафорических реалий, соотносимых только с «безграничным истолковыванием» Неизведанных просторов ирреального тождества. Существующий образ Неизведанного хранится внутри видения и отождествляется с ирреальным сюжетом, разворачиваемым Ирреальным каноном, сохраняющим рефлекторную связь с реалией как таковой. За маской перевоплощений Неизведанное таит глубины неопознаных пространств, сохраняющих неуязвимость в сюжетной тактике и в подпространственном изображении недосказуемой иносказательности повествования, т.е., отстраняя субстанциональную материю путем задержки эмансипированного логического сюжета, мы визуализируем тишину повествования. Все это восходит к традициям опережать реальность, утрируя правоту читателя. Он же, обделенный писанием, ставится читающе-писающим, низводя Читающего в читающего и Пишущего в писающего, инкриминирующего глупую затею своей обделенностью «Мол, я тоже хочу…».
Сюжетная практика реформационных изюминок Неизвестного сохраняет истинного читающего в тех местах, где перечитываемая практика имеет особый статус, статус заучиваний, «зубрежек пустоты», где и проявляется механизм отрефлектированности Неизведанного. Там-то и происходят столкновения со сладчайшими фейерверками, «щегольствами контекстов». Наслаждаясь истинным чтением, мы понимаем сверхъестественность и бесполезность всего (самадхи – контекст), при этом, входя в состояние полного соприкосновения не с автором, а с его генетическим древом, на котором разрастаются плоды предков, плоды архаических сопоставлений и мифологических индукций, протекающих в жилах авторского древа, плоды персонификаций прошлого, в ретардации будущего «безумие и рассудок, смех и слезы». Оторвав взгляд, мы снова и снова вторгаемся через тернии фетишей туда, где нет ни словостроений, ни орфограмм, ни запятых, ни точек, туда, где глаза автора соприкасаются с твоими, где автор и ты единое целое, и только в таком случае, дочитывая книгу, читатель может смело заявить: «Эту книгу написал я», и только тогда, дописывая роман или книгу, предложение, автор может сказать: «Я больше никогда, никогда, никогда, вы слышите, – никогда не буду!»