Известный украинский художник рассказал о том, как в аду его чуть не избили шахтеры, о съемках моделей во время похорон, как пролил шампанское на сэра Джона и написал свою самую знаменитую картину в подвале на Крещатике
Имя: Арсен Савадов
Родился: 24.09.1962 в Киеве
Родился в семье художника-графика Владимира Савадова, армянина родом из Баку. В 1986 году окончил Киевский государственный художественный институт. Участник киевской художественной группы “Парижская коммуна”. Работает в области концептуализма. Представлял Украину на 49-м Венецианском биеннале. Критики считают Арсена Савадова одной из ключевых фигур современного искусства. Самые громкие работы — “Книга мертвых” (коллекция фото, где изображены настоящие трупы), “Коллективное красное” (о скотобойщиках). Его работы находятся в центрах современного искусства в Нью-Йорке, Париже, Любляне и Москве, также выставляются на торгах Sotheby’s. Стоимость картин Савадова достигает $120 тыс., фоторабот — около $10 тыс.
— Арсен, начнем с вашего самого резонансного проекта — “Донбасс-шоколад”, где вы одели шахтеров в балетные пачки. Как вам удалось уговорить их пойти на это?
— Вообще эта шахтерская история — настоящая драма. Ведь рассматривать “Донбасс-шоколад” просто как фотографии, сделанные какими-то забежавшими на пять минут мастерами, было бы неправильно — это целая эпопея. Уговорить шахтеров показать свой настрой сначала не было никакой возможности. Деньгами взять я их не мог: мы платили им совсем немного — по 20 долларов, поэтому нужно было произвести какое-то волшебное действие, чтобы они поняли, что с нами можно работать, что мы не развлекаться пришли. Наверное, их поразило то, как масштабно мы работаем: когда они увидели нашу команду, всю аппаратуру, они поняли, что все не просто так. Что наконец-то после того, как на шахтерскую профессию уже давно никто не обращал внимания, мы начали ее возвеличивать — вот таким вот образом, в балетных пачках.
Конечно, шахтерам было очень сложно работать, их нужно было убеждать. Поэтому в моей группе было двое перформеров — это ребята, которые их раззадоривали на съемках.
— Как считаете, что именно вам помогло сделать так, чтобы шахтеры вас зауважали?
— Мне кажется, сыграл роль один случай. Когда мы уже договорились о съемках с начальством шахты и приехали ознакомиться с локациями перед началом работы, директор спросил нас: “Вас отправить туда, где кислород?”. Ну а мы максималистами были, нам же нужен был реализм, поэтому ответили: “Нет, ведите нас в сам ад”. Директор улыбнулся и сказал начальнику участка: “Опустите их по лаве”. И такое зловещее было в этом “опустить”… Ведь мы ребята тепличные были, только приехали, да не в купе, а в СВ, и даже не представляли, что нас ожидает.
Нас одели в хлопчатобумажную одежду, потом в спецовку, портянки — все как полагается. И вот с начальником участка мы идем по шахте, а я думаю, где же все шахтеры, где вся драматургия? Тут нас подвели к маленькому, прикрытому досками отверстию в полу, размером метр на метр, из которого клубами поднималась пыль. Начальник участка говорит, мол, нам сюда. Ногой отодвигает доски и… прыгает туда, как в канализационный люк! А там — кромешная тьма, темно-темно, ничего не видно вообще, бездна, конец! Там, оказывается, вертикальная жила, и шахтеры наискось, с приборами в десять “зубов”, долбят уголь. И соль в том, что когда уголь там заканчивается, воздух не выдерживает давления, и шахтеры должны выпрыгнуть, кто куда успеет: кто наверх, а кто вниз — в эти люки. И вот, значит, нахожусь я в этом гробу, температура 40, ничегошеньки не видно, спасатель трет одно место, лампа упирается в другое, а на тебе еще распиратор, и я думаю, все — труба. Не ожидал я такого после СВ.
После того, как я спустился в ад, мне вручили три литра пива.
Я не просто как Винни-Пух застрял — он хотя бы понимал, где находится, а я был в небытии! У меня полная паника. И тут сыграл мой характер. Вижу сверху трубы, по которым качают кислород, отламываю кусок: как только на меня подул воздух, я немного успокоился. И тут мне кричат: “Ноги вместе и прыгай!”. И показывают опять-таки на маленькую такую дыру внизу, хотя я не понимаю, куда там прыгать. Прыгнул, а меня еще за ноги внизу дернули, и я оказался на вагонетке с углем.
Когда мы поднялись потом на улицу, шахтеры собрались и выставили нам три литра пива. Потому что поняли, что у нас нервы железные. Ведь все депутаты и другие важные гости спускались куда-то неглубоко, в этот же ад не спускался никто.
— После этого работа уже пошла более гладко?
— Не совсем, ведь шахтеры все равно оставались шахтерами и после работы хотели наверх, на улицу. В шахте есть такой порядок: когда ты отбил своего “коня”, то есть выполнил свою норму за смену, то не можешь просто так выйти на улицу, проветриться и вернуться. У них ведь рабочая зона на расстоянии более километра под землей. Поэтому в определенное время, несколько раз в сутки, четко по расписанию включается лифт, который может поднять 90 человек. И все его очень ждут — кому покурить охота, кому домой побыстрее. Так вот, нам не хватало времени, чтобы закончить съемки, и мы остановили этот лифт. Главный инженер нам звонил, требовал прекратить, все стали возмущаться. И тут началась буза: где-то 80 человек стоят у лифта, хотят наверх, а я их не пропускаю, ведь ведется съемка. Кто начал орать: “Давайте мочить этих пи…сов!”. А у меня же с собой ко всему реквизит — черепа, кресты, иконы… Когда началась эта заваруха, вышел лифтер и сказал: “Это крутые ребята из Киева, так что если будете возбухать, то вообще лифт не поднимут”. И мы закончили съемку.
Потом шахтеры меня не отпускали: собрали две огромные авоськи колбасы и водки и заставили прямо в их предбаннике грязными руками отломить кусок и бахнуть стакан водяры. Чуть ли на руках не выносили: я такой славы и таких аплодисментов никогда не имел, ни на одной своей выставке. И потом все оставляли свои контакты, телефоны, приглашали в гости.
“Донбасс-шоколад”. “Никто меня так не принимал, как шахтеры”
— Вы часто в своих интервью говорите, что вы православный художник. Но при этом отправились на кладбище во время похорон и сняли серию “Мода на кладбище”. Вы искали какие-то внутренние компромиссы, чтобы создать этот проект?
— Тогда я еще не был православным и даже крещеным. Это уже после “Книги мертвых” меня крестили. Я не считаю, что делал что-то ужасное — это в чистом виде искусство, и так бы поступил и Гойя, и Пикассо. Никаких сомнений или размышлений на эту тему у меня не было. Искусство и религия — совершенно разные вещи. У меня серьезное образование. Мой отец Владимир Савадов — знаменитый художник, чьи работы висели в кабинете Брежнева. Мы имеем серьезную базу, и у нас есть на это право. Но то была очень сложная работа в эмоциональном плане — у фотографа постоянно тряслись руки, из-за чего он опускал камеру. Мне пришлось купить специальное устройство для камеры в Нью-Йорке, чтобы он ее не поднимал, но даже с ней у него сначала ничего не получалось, ему становилось плохо. Это было очень сложно, гораздо сложнее, чем “Донбасс-шоколад”.
— Отец вам давал какие-то рекомендации или наставления, как лучше развиваться в плане творчества?
— Он меня сильно критиковал за то, что я отказался от живописи в пользу тех же шахтеров. Очень ругал меня за то, что я больше не пишу картины — ему больше мой ранний период нравился. Но я очень долго не показывал работы ни отцу, ни матери. Это было мое личное пространство, которым я не делился — лет десять они этих работ не видели.
Было приятно, что во время перестройки мои работы были популярны за границей и открывали стране двери в чужую культуру. Но мне тут же “пришили” трех кагэбистов, которые меня никуда не выпускали. Так что успех был двойственным.
— Искусствоведы пришли к выводу, что ваша работа “Печаль Клеопатры”, цитирую: “Отправная точка современного украинского искусства”. На вас это возлагает дополнительную ответственность?
— Конечно. Потому меня так и боятся — по-хорошему, ясное дело. Я имею в виду, что если художники хотят выставляться вместе со мной, они должны отвечать за свои слова и свои работы, это должно быть сильно. Не потому, что я прямо такой крутой, а потому, что прекрасно знаю, что такое “копировать Запад” — это когда наши насмотрятся и повторяют. А я больше всего ценю индивидуальность, чтобы чувствовалась личность, стержень. Пусть это будет не монументально, не масштабно, но это будет персонально, будет “торкать” — тогда это искусство. Аматорство мне вообще не нравится.
— А какова вообще история этой работы?
— Она создавалась очень быстро и эмоционально. Мы написали ее в соавторстве с художником Георгием Сенченко. Это первая картина, которая нас объединила. Он учился на театральном, а я — на факультете живописи, и мы дружили. Я планировал уходить из института и перейти на двухгодичные курсы режиссуры к Михалкову, но рисовать продолжал. А наша “Клеопатра” создавалась в подвале “Кулинарии” на Крещатике — там тусовалась вся киевская интеллигенция.
— Картина была создана в конце 80-х. Как на нее тогда отреагировали?
— Да, это было при Союзе, 1987 год. Десять дней в выставочном Манеже совет не мог принять решение, показывать ее людям или нет, пока сам Салахов (Таир Салахов — известный советский художник-живописец, вице-президент Российской Академии художеств. — Авт.) не дал добро ее выставить. И то, что тогда произошло в пяти минутах от Кремля, меня до сих пор радует, потому что до того момента в Москве нас считали провинцией и ни в грош не ставили. А тогда мы составили очень серьезную конкуренцию москвичам. Много лет они нас просили приезжать, ведь когда есть сильный противник, появляется и интрига игры.
“Печаль Клеопатры”. Создавалась в “Кулинарии” на Крещатике.
— Ваши проекты Deepinsider, “Коллективное красное”, “Книга мертвых” многих потрясают до глубины души. Признайтесь, когда создавали — хотели больше удивить или привлечь внимание?
— Мы, конечно, модничали в то время, но в искусстве есть стандарты. Искусство становится искусством, если у него есть какое-то наполнение. Внутри произведения должна быть нота, которая поражает. Как говорил Паганини: “В наше время надо так играть, чтобы через сто лет, когда произведение на 50% потухнет, оставшиеся 50 будут гореть”. Нам приходилось видеть предметы под тем углом, который будет еще долго возбуждать подсознание обывателя. И обращаясь к фотографии, я обращался к публике. И да, прежде всего это перформанс. Но мне хотелось поразить, а не удивить.
Отец меня сильно критиковал, ведь его работы были в кабинете Брежнева.
— Во время перестройки ваши работы были востребованы на Западе. Вас это подстегивало?
— Мне всегда было приятно, что мы с Сенченко написали такую картину, которая позволила открывать двери в любые культурные институты. Но к нам сразу “пришили” кагэбистов, они нас не выпускали на Запад, и мы должны были постоянно отчитываться. Так что этот успех был двойственным.
— Как вы жили в то время?
— У нас тогда не было денег даже на краски. Папа не давал мне их, чтобы я не писал дурацкие картины. Мы воровали их из его мастерской и рисовали в студии. Себя не жалели, ведь это были молодые годы. Жалею только о том, что произошло с культурной ситуацией, что искусство с идеологией разошлись. Раньше было большое, обширное постсоветское пространство культуры. Сейчас этого нет, и это обидно.
— Ваши работы есть у многих влиятельных людей, например у британского певца Элтона Джона. Он делился с вами своими впечатлениями?
— У него сейчас восемь моих работ. Когда Пинчук меня подвел к нему и его мужу после презентации картин, Джон не знал, с какой стороны меня обнять. Он тут же начал меня благодарить, целовать и так схватил за руку, что я разлил на него шампанское из бокала (смеется). Весь бомонд тогда стоял застывший — все не знали что делать и как себя вести. После этого Элтон сыграл мне где-то семь песен, а потом уже начал знакомиться со всеми остальными, кто там был — Лихута, Повалий…
— Мы с вами встретились возле столичного здания Союза художников — не могу не спросить вас как авангардиста: нам все еще нужна такая организация или это совковый атавизм?
— Это очень сложный вопрос. Я член Союза художников с 1988-го, и когда еду куда-то за границу, то беру справку, что я художник, а не просто кто-то с улицы. Это общественная организация, которая строится на взносах, но сейчас она уже давно не оперативное оружие. Было хорошо, когда существовал комбинат “Художник”, и Минкультуры заказывало картины по графику — какие-то натюрморты, пейзажи для заводов, школ, больниц. А сейчас такого худфонда нет, и мы уже давно выброшены на общий рынок. Какая-то надежда возникла с появлением “Пинчук арт-центра”, но и это потом превратилось в бизнес. Я жалею, что не уехал в Нью-Йорк пять лет назад. Я думал, что тут, в Украине, мне удастся создать культурное пространство, но мои идеи что-то объединить никому не нужны. Я не получил никакой серьезной музейной выставки, никакого большого национального гранта — все гранты у меня всегда были из-за границы. То есть получается, что Украина не создала ни одного культурного агента.
“Мода на кладбище”. “Искусство и религия — разные миры”
— Какие еще, на ваш взгляд, существуют проблемы у современного искусства в Украине?
— Прежде всего, нет хороших и умных кураторов. Все молодые, и они хотят только славы, денег. А для того чтобы курировать за границей, нужно там родиться. Нужно иметь корни, связи, нужно знать сына шейха, учиться в каком-то колледже, вертеться в мире искусства с самого детства. А у нас кураторы без рода без племени… При таком раскладе работать не то что сложно, а невозможно. То, что в Украину приезжают кураторы из-за границы, рубят бабки и уезжают обратно — вот проблема. Сейчас, к примеру, приехали австрийские — им мы не интересны. Им нужен молодняк до 35 лет, люди, не связанные с СССР.
— Бытует банальное убеждение, что художник должен быть голодным. Думали об этом, когда начали профессионально заниматься искусством?
— Я всегда был обеспеченным. Мой папа возил меня на белой “Волге” по всему Союзу. Я не понимал, что такое быть необеспеченным. Хотя да — в народе есть стереотипы, что когда художник бедный и голодный, только тогда он и творит. Видать, так уж устроено общество, и не нами, и не вчера. Но сейчас есть такое понятие, как обеспеченный художник — это, по сути, капитализация современных художественных трендов. Не бизнес ни в коем случае, а просто новый этап развития.
— Чем вы сейчас живете — как начинается ваш день?
— Просыпаюсь и начинаю работать. Не всегда удачно, но сейчас время такое, что у меня не все так хорошо, как хотелось бы, и в личной жизни, и не в личной. И это только мешает и все усложняет. Вроде бы эта история старая как мир, но не все нас понимают. Вообще жить с творческим человеком тяжело. Я, конечно, демон тот еще, но тем не менее и со мной можно найти общий язык.
