Арсен Савадов – это ключевая фигура украинского современного искусства, поколения заявившего о себе в конце 80-тых, украинского трансавангарда, необарроко, так называемой “Южнорусской волны” .
Работу “Печаль Клеопатры”, созданную Савадовым совместно с Георгием Сенченко в 1987 году, принято считать точкой отсчета для нового периода в украинском искусстве.
В 90-тые Савадов работал с фотографией и видео вместе с Георгием Сенченко затем с Александром Харченко, но в итоге, предпочел индивидуальную творческую карьеру.
Как водится самые известные проекты актуального художника – самые провокативные: Донбасс-Шоколад и Книга мертвых .
В последние годы Савадов вернулся к живописи, к эпатажу не склонен, хотя от художника с таким взрывным темпераментом, сложносочиненным внутренним миром, ждать можно чего угодно.
“Украинская правда. Жизнь” встретилась с Арсеном Савадовым и попыталась разобраться в его противоречивых взглядах.
– Что думаешь о стратегиях выживания? Некоторые художники проклинают грантовую систему, потому что она развращает, из-за нее появляется много посредственного искусства. “Грантоеды” в ответ сетуют на продажность художников и пеняют на коммерциализацию.
– Все что говорят, имеет место. У меня нет однозначного мнения. Так как я по своей юношеской культуре постмодернист, то естественно, если б дали грант, взял бы, если б буржуи сделали заказ, нарисовал бы.
Важно, чтобы оружие пролетариата ковалось, а за чьи деньги – это второстепенный вопрос. Дело художника, его миссия – донести месседж. Бояться утратить невинность андерграундного художника, только бы не продаться буржуазии? Это нелепо. Постмодернизм говорит: “появись в чем бы то ни было, что бы подчинить благими намерениями, кого бы то ни было…” (прим. цитирует текст “Апокриф”, написанный совместно с Сенченко).
Если полжизни создавать платформу для того, чтобы сделать высказывание, то когда ты его сделаешь, оно будет никому не нужно и никто не поймет, о чем ты говоришь. Нужно быть гибким.
Как художник использует рынок? Безусловно, успешный художник манипулирует аудиторией, просчитывает реакцию – это сценарий большой игры. Прекрасно, что сейчас так многослойна комбинация.
Микеланджело работал на заказ, но сделаны его работы виртуозно. Почему он останавливался, не заканчивал работы? Только такой авангардист как Микеланджело себе это мог позволить. Это какую степень свободы нужно иметь! Так о чьем заказе мы говорим?
Если на Западе дают гранты, значит, общество создало такую систему профессиональной коммуникации, она его устраивает. Важно чтобы рождался продукт. Трагедия в том, что продукт рождается полумертвый. Тема банальная, но куда деваются художники, которых каждый год выпускает наш худинститут?
 |
| Из серии “Последний проект”, 2002 год |
– Может все дело в том, что самые интересные украинские художники уклоняются от преподавания. Почему не преподаешь?
– Почему ты считаешь, что я не преподаю? Меня окружает шлейф эпигонов.
– Подражание – это совсем другое.
– Любое влияние, даже война – это тоже обмен знаниями, хоть это и страшно звучит.
Если общение есть, какая разница каким образом оно происходит. C молодежью общаюсь непосредственно – то денег дам, то в глаз. Стараюсь не хамить, но иногда не получается. Лучший диалог – это общаться через произведения. Тициан не читал лекций, его картины – это самый лучший курс.
– Ты же получил в свое время академическое художественное образование…
– Да, но я занимался самообразованием. Очень важный момент: я не могу кого-то заставлять делать то же.
Учительствовать? Я сам не знаю как жить и стараюсь не мешать другим. Советы, в данном случае, не даю потому, что считаю, что у меня жизнь очень странная. Исходя из собственного опыта, стараюсь не перебарщивать с авторитарностью определенного знания, не заглушать реальную жизнь.
Очень ярких художников боюсь. Потому что они слишком художники – это душит. Называю их “Художники-Художниковичи”, такие как Ройтбурд, Криволап, Сильваши, Маков…
Мне нравится, когда нечто иррациональное, дадаистское присутствует и в искусстве, и в общении, и это больше чем какие-то цеховые достижения.
Не держу учеников потому, что сам по натуре единица философствующая, вопрошающая, а не дающая ответы. Я не оракул, чтобы учить. Сам хотел бы встретить учителя в жизни, такого, который бы мне вправил мозги.
 |
| Из серии “Под землей”, 2000 год |
В арт-мир приходят люди, у которых есть необходимость получить именно эту информацию, а не какую-либо другую. Пока не созреют имманентные механизмы понимания, до тех пор человек не постучится в дверь.
До определенного уровня развития нельзя объяснять. Искусство – не пасторство, не единая, возможная истина. Искусство – это всего лишь эстетика. В эстетику не приглашают!
Как я могу брать ответственность обучить людей каким-то вещам, которые у меня в жизни крайне не устоявшиеся? Мы же не говорим о том, почему я не учу рисовать. Для этого есть худинститут. Я не вижу того вектора, который меня интересует, если вижу, то помогаю людям.
Ко мне приезжают из Питера, из Москвы, показывают работы, я даю советы. У меня очень серьезный фан-клуб по бывшему СССР, ежедневно мой сайт посещает множество людей.
Это нормальная форма общения, не обязательно иметь прямое учительство и давать уроки. Накопятся вопросы, найдут меня сами.
– Может, ты конкуренции боишься?
– Я считаю, что в искусстве “нельзя быть лучше кого-то, сила и глубина искусства в том, чтобы открыть собственную душу”. В искусстве стать лучше другого невозможно. Лучше чем Марсель Пруст не напишешь, лучше, чем Ван Гог не нарисуешь. Нужно создавать свое: личное, уникальное, бесценное.
– Художники формируют культурную среду в большей степени, чем может показаться. Почему так редко делаешь выставки в Украине?
– В июне прошел Sotheby’s. Украинцы не купили ни одной работы. Мои работы были куплены американскими коллекционерами. Вот и ответ, почему здесь не делаю выставок. Я еще не увидел ни одного украинского музейщика и галериста, который бы сделал что-то альтруистичное.
 |
| Эта работа “Караимское кладбище” была куплена на Sotheby’s за $16,4 долларов. Фото Дмитрия Ларина |
С 1987 по 2003 столько выставок в Украине сделал, что у меня должны быть изданы золотые фолианты, а не у выдающихся бездельников и профанов, как Поярков, Пинчук, Оксана Мась. Если они и есть это лицо нации, пусть ведут молодежь за собой, соответственно пафосу…
Они не ошибались, не сомневались, не имели серьезной критики. Я имею безжалостную московскую критику с 24 лет, которая никогда не щадила украинских художников.
А мертвые украинские музеи только спустя 20 лет готовы организовать выставку. Свой вопрос задай им – этим администраторам от искусства. У меня не гуманитарная миссия, я художник, который умеет создавать произведения.
– Деятельность PinchukArtCentre как оцениваешь?
– Выставки делают хорошие, но позиция интровертная, потому что их кураторы на выставки здешних художников не ходят. Такое чувство, что мы – это обезьянник. Вот представь, ты жила бы в Гамбурге, была бы куратором музея и не ходила бы на выставки местных художников.
Мы не видим их в арт-тусовке, поэтому это герметичный музей, где иностранные кураторы зарабатывают деньги.
– Обратная связь, профессиональное мнение тебе интересно?
– Не очень. Будучи человеком образованным, работаю с внутренней критикой, и всегда недоволен тем, что делаю. Мне есть с чем сравнивать. Молодые художники пока не обладают таким опытом.
Но если бы увидел у них какую-то яркую национальную идею, тоже бы поучаствовал. Система “поколение убивает поколение” уже не работает. Эдипов комплекс нормален в искусстве, но строить на этом жизненную парадигму не стоит.
– А на чем стоит?
– Каким бы ни был постмодернистом, я представитель православной культуры. А что такое постмодернизм? Захват и переформатирование объектов. Это свойство хищников. Потому постмодернизм нередко паразитировал на всевозможных эстетических контекстах. Сегодня православие сработало постмодернистки – захватило и переформатировало мое квазисознание…
Стараюсь открываться в той ситуации, где вижу больший вектор, чем эстетический. Мне интересны люди, которые диалог с ценностями уже произвели. Если у художников появляются внятные идеи, от марксизма до украинского национализма, я их поддерживаю, потому что вижу вектор движения.
Когда человек сформировался, и он говорит: я – православный художник, православный, не в банальном смысле слова, это такие вещи, которые сказываются в почерке, в отношении, в проблематике, в героике, и если наши парадигмы соприкасаются, то возможна некоторая форма правильного общения. В остальном, считаю, что лучше общаться через произведение.
 |
| Из серии “Мода на кладбище”, 1997 год |
– Где для тебя проходят границы дозволенного в искусстве?
– В христианской морали, конечно. Вседозволенность для меня не является моментом свободы.
– Но была.
– Лет 20-ть назад. Трансгрессия была обязательной, это было нормально потому, что мы жили в закрытом обществе. Как это, не перейти границу, не сорвать штамп, не сделать жест?
Мне пришлось очень повлиять на себя, что бы перестать отталкиваться от контекста, открывать собственную душу, а не критиковать всю жизнь. Что б было не постимперское искусство критицизма, а просто искусство. Я один из тех, кто божественное творение может любить, понимать и ценить. Потому моральные стороны для меня уже не комичны, а становятся первичными, хотя раньше это было условностью.
– 11 лет спустя как ты относишься к проекту “Донбасс-Шоколад”?
– Я считаю, что благодаря таким работам многие расслабились по-настоящему. Те, кто считал, что искусство это что-то красивенькое, поняли, что искусство не в красивеньком. Годами это вызывало шок, через 8 -10 лет за это стали давать премии.
 |
| Из серии “Донбасс-Шоколад”, 1997 год |
– Как ты работал с шахтерами? Это ведь люди, которые едва ли сталкивались с современным искусством.
– Это было страшно. А ты думаешь, легче было выставить модель во время похорон? Все эти диверсии были хороши и они были правильные, с точки зрения стратегии – борьбы с мещанством. Мещанство и ханжество – тяжелейшие грехи. Однако сегодня приходится учитывать, что жизнь коротка и не все клоуны удачны.
Но методы искусства, при том что они меняются, все равно должны иметь какие-то стрессовые, даже брутальные мотивы, что-то надо подвергать сомнению и удерживать себя от мещанства, это одна из ловушек украинской культуры.
– Что будешь делать, если моральная комиссия твои работы запретит?
– Не запретит. Не думаю, что в третьем тысячелетии будут с этим проблемы. Как при таком развитии интернета можно что-то запретить? Но с другой стороны, если совсем не будет ограничений, то это приведет к тому, что на дорогах, как в XVII-XVIII веках, бандиты станут нормой.
 |
– Но в Голландии, сокращают ограничения.
– И это ужасно. Эти маленькие кофешопы, где курят этот несчастный план, где дольше, чем им надо, ты не задержишься, а у королевы серьезная доля в этом бизнесе… (смеется).
Моральные императивы соответствуют времени и представлению общества о свободе. Моральные нормы других цивилизаций, аморальны с нашей точкой зрения. Все современные моральные нормы связаны не с нами, а с библейской традицией, которую многие художники пытаются трансгрессировать.
Если художник слабый, то его опыт работы с недозволенным, не приведет к созданию значительных произведений, останется на уровне интернет файлов.
– Как христианская мораль уживается с гордыней?
– Церковь не любит гордых. Я гордыню использую для того, чтобы не спать. Она не конечная цель моего творчества. Если бы меня это интересовало, то ездил бы на Bently, показывал всем гордыню, а так стараюсь показывать искусство.
– Несколько лет назад ты получил госнаграду. А зачем тебе орден? Мне кажется, что это какой-то советский атавизм. В Украине сотнями раздаются награды и звания бездарностям.
– Не всегда их дают бездарностям. Я получал вместе с талантливыми архитекторами. Не знаю, как к этому относиться…
Не орден ведь является проблемой. Действительное отношение к культуре не выражается в том, что художника награждают орденом. Орден не отменяет необходимость создания в Украине культурного центра. Нужно, чтобы в стране появилось несколько продвинутых кураторов и галеристов, которые действительно горели бы новой встречей Запада и Востока в лице Украины.
 |
| Живопись, 2002-2005 |
– Какая у тебя идентичность, считаешь ли себя украинским художником?
– Конечно, а каким еще себя должен считать?
– Интернациональным, например.
– Я родился на Бульваре Шевченко, окончил украинскую школу. Это часть моей культуры. И Украину в обиду не дам, как бы ни относился к отдельным ее представителям.
– Почему не эмигрировал?
– Потому что художник должен жить там, где живут его произведения. А не там, где они всего лишь конвертируются. Не планировал эмигрировать, хотя были все возможности – у меня гринкарта 15 лет. Я не уехал на Запад, ради сохранения своей целостности как художника. На Западе жить мне не сложно, но я не понимаю зачем. На бабки присаживаться? Это никогда не было нашей культурой.
– Чем дальше, тем больше политическое искусство становится все более спекулятивным.
– Почему нет, если это остроумно? Произведения искусства не направлены на оханья и аханья по поводу сочетания фиолетового и зеленого, черного и белого. Есть несколько элементов, которые в синергии дают какое-то новое качество. И потому социальность очень важна в искусстве.
Где ты находишь героя, если не в обществе? Во внутреннем мире? Да. Но для того, чтобы он был доступен многим, он должен хоть как-то быть окрашен социально. Иначе это будет лубочная отсебятина. Можно рисовать цветочки, у них нет социальности, но мы говорим о таком искусстве, которое изначально интеллектуально, это же не живописная школа Мурашко.
Сегодня современное искусство осмысливает политику, экзистенцию, Бога, моральные нормы – 10 заповедей, пошлость и китч массовой культуры… Игра с этими феноменами, не может быть не связана с социальностью.
Хорошее искусство всегда социально. Приведу примеры из кино: “Броненосец Потемкин” Эйзенштейна, “Симфония Донбасса” Дзиги Вертова, “Арсенал” Довженко. Социально творчество Мунка, и Пикассо, который при всей своей декоративности еще какой социальный художник.
 |
| Из серии “Парламентские огни”, 2003-2005 |
– Политика по-прежнему служит для тебя провокацией?
– Да, но при этом я не пишу косу Юлии Тимошенко. Потому что это слишком на поверхности. Не утешит нас эта коса, нужно искать глубже, думать о том, что у нее голове. А очень многие считают, что они социальные, если рисуют танцующего Ющенко с Тимошенко.
А я считаю, что когда народ плачет, заниматься этой банальностью, то же, что писать поплавок, не зная, что под водой, и быть маринистом.
– Что делать художнику, когда народ плачет?
– Нужно чтобы у художника хотя бы болело сердце по этому поводу. Народу очень плохо. Я об этом знаю, и поэтому помогаю людям финансово и создаю произведения, которые им понятны. Я же не занимаюсь абстрактной живописью. Все мои произведения о человеке.
Моя Одиссея вполне антропологична. Прежде всего, тот мир, который я создаю, это мой опыт, а он без общества невозможен. Я не могу выставляться в лесу, деревьям мое творчество не нужно.
Однако, на мой взгляд, буквально социальным художник быть не должен. Художник, пишет для людей потому, он один из участников диалога. Но потребность художника в том, чтобы переживать и прославлять божественную красоту, а не только критиковать неразвитое общество. Общество всегда будет неразвитым. Личное спасение всегда происходит быстрее, чем коллективное.
 |
– В связи с демократизацией искусства, которая, в том числе, привела к тому, что в Европе чуть ли не в каждой деревне будет свой музей современного искусства, не раствориться ли искусство в среде?
– Я считаю, что оно будет рассеяно, но это один из методологических приемов культуры. В ХХ веке благодаря поп-арту искусство интегрировалось в изменившиеся условия цивилизации. Серийность и гротеск – это две доминанты поп-арта, которые подсказали искусству как выжить. Оно адаптировано к перенаселению, к избытку информации.
Цикл искусства не превышает 20-30 лет. Искусство – это не просто штучный продукт, но целый мир идей, которые будут кружиться еще несколько десятилетий.
– Возможен ли радикализм сегодня?
– Пусть он будет. Всегда существовал авангард.
 |
| Из серии “Книга мертвых”, 2001 год |
– Раньше художники были главными радикалами, а теперь радикалы – это террористы.
– У нас разные миссии. С появлением импрессионизма XIX и до середины 30-тых XX века художники создавали стресс в обществе. Сальвадор Дали был официальным идиотом. Потом рок-н-ролл перехватил инициативу, затем Кришнамурти и Раджнеш, после них звезды поп-культуры, и только потом террористы.
Значит, какие-то глобальные циклы свою миссию завершили, и скоро террористы станут банальностью. В 90-тые годы, во время красных пиджаков, жизнь художника была жизнью пигмея, люди искусства, которые приподнимали завесу банальности, оказались совершенно ненужными. Бандиты были самыми радикальными людьми того времени.
Это продолжалось много лет, поэтому художники избирали такие медиа как фотография и видеоарт, проекты делали соответствующие, с большим усилением, чем когда расчитывают на контекст продвинутых людей.
Вопрос уместен, но террористы никак не связаны с психоделией, их комбинации известны. Миссия искусства хранить ветвь реального, неподкупного, которое ты видишь в иконах, в Софии, у Рублева, Ван Гога…
Того прекрасного, божественного, что есть не только в искусстве, но в жизни.
– Дочь продолжает художественную династию?
– Она разбирается в искусстве, но я счастлив, что она не художник. Мне хватило моего отца (прим. Владимир Савадов – художник-график).
– Настолько тяжело было?
– И сейчас непросто, папу моего обмануть невозможно. На меня многие обижаются за то, что могу жестко раскритиковать, но у меня завышена планка. Папа меня до сих пор посылает на три буквы с моей живописью, почему я должен терпеть все это, а другой будет думать что он гений?
Для моего папы, мы все фуфло, потому что человек берет и легко от угла рисует. Я неплохо рисую, но он Рисует. Это если говорить о цеховых достижениях, но об изящном искусстве особый разговор.
