Пов'язані профайли інcтитуцій
Пов'язані виставки
Выставка «Художники Парижской коммуны» – первая, проводимая в рамках идеи «Марафон-блиц», которая задумана группой искусствоведов Украины как попытка представления своих версий касательно самых разных, но прежде всего и самых интересных (и с точки зрения «здорового», и с боку «нездорового» интереса) направлений, течений, групп, как со всей очевидностью и наличествующих в сегодняшнем украинском искусстве (пусть и не столь широко и выпукло, сколь хотелось бы), так и находящихся пока в состоянии, так сказать, предтечений.
Разумеется, никакого отношения к историческим параллелям, а тем более (упаси Господь) революционно-политического свойства, название выставки и ее содержание не имеют. Нет здесь и малейшего намека на стремление оглушить громкостью словозвучия. Как нет здесь и указки на существование какого-то художническо-куммунального братства, допустим, живуще-творящего по некоей обновленной уставной модели традиционного андерграунда – художники все в основном ангажированные, как и все нормальные питают неприязнь к коммуналкам и не по собственной воле вместе.
В данном случае все очень просто и обусловливается обыкновенной (так же, как и милой, и прелестной) киевской географией. Впрочем, и историей. Тоже. Уже. Поскольку таких два слова: «Парижская» и «коммуна», на нынешней карте Киева нет. Но именно они были взяты в качестве обозначения общей крыши-малины для ряда молодых художников, нашедших временный приют в приспособленных под мастерские квартирах домов, что ждут капремонта, по близлежащим улицам: Ирининской, Софиевской (бывшей Калининской) и Михайловской (бывшей Парижской коммуны, в том числе бывшей таковой и на момент приспособления). Нечто подобное было недавно на Фурманном, а сегодня есть на Чистопрудном и Трехпрудном переулках в Москве. Был схожий прецедент и в Киеве. Пару лет назад в несколько ином соседстве, чем здесь на выставке, ждали капремонта в доме на Ленина (бывшей Фундуклеевской). И ничего: и дождались, и картин понаписали. Правда, все как-то не изменяя поистине «первой любви» (да еще к тому ж и с «первого взгляда») к трансавангардной живописи, в закатных лучах которой (после ее бума в конце 70-х-первой половине 80-х) успелось «засветиться» и некоторым из этих наших художников. А некоторым критикам, включая пишущего эту записку, дало удобный повод промаркировать осваиваемую территорию само собой напрашивавшимся опознавательными знаками, как-то: «постмодернистское необарокко», «новая украинская волна», с ее приверженностью к «горячей линии», генетически не исчезающий код «витальности», «душевности» и «пластической поэтичности» как своего рода реликт (ведь правда из ностальгически приятных?) в наступающей «новой ледниковой эре» не-авторского искусства, и пр. в этом плане. Что позволяло молвить: «Имя ему регион», имея в виду некое направление, и близкое общей постмодернистской ментальности и не лишенное все же специфических национально-региональных черт.
Однако, как ни удивительно, в результате той самой «засветки» сегодня я определять, прошу прощения за вульгаризм, совокупное творчество выставленных здесь многих из недавних «виталистов», «деконструктивистов», «новых экспрессионистов» как более-менее выраженное направление стало, наконец-то, невозможно. Что не может не радовать, но и пусть не кажется противоречащим задачи общей идеи «Марафона-блиц», заявленной вначале. Так или иначе, но в санаторно-санитарной зоне Киева, его художественном пространстве, в общем-то чуждом ориентации на какие-либо радикальные эксперименты в духе, скажем, абсурдистских, концептулистских или псевдоконцептуалистских традиций и склонном больше либо к умеренно эстетизированному формализму, либо к безудержному фондовскому иллюзионизму, художники, что вокруг Парижской коммуны, отличаются своей предрасподоженностью как раз к этому «чуждому» и могут восприниматься любящим красивое оком, к примеру, хорошей руки киевского живописца или прирученного им зрителя чуть ли не умельцами далеко туземного архипелага.
Ко всему данная выставка вряд ли ограничивается ролью саморазрушения некоего, если и не устоявшегося (времени, несмотря на его нынешнюю спрессованность, все-таки прошло маловато), то примелькавшегося имиджа. Так не случайна на ней нет-нет, но вдруг знакомая отрыжка –последствие своеобразной трансавангардной диспепсии. Хотя в целом эта саморазрушительная роль в качестве ведущей здесь тоже не случайна. Поскольку, пожалуй, именно она позволяет «сбить мушку» относительно прежде привлекательных, но уже устаревших расхожих и переродившихся установок постмодернистской живописи, в частности, таких, как «радикальный (обернувшийся грубым) эклектизм», «новодикая» брутальность формы, прямолинейность ассоциативных «разрывов», одержимость тайными смыслами при все же очевидности механизмов сокрытия, наскучившая деконструктивистская цитатность, огромные размеры полотен и пр.
Эта же выставка, даже в своем во многом смешном, спонтанном, именно блиц-варианте в чем-то может вызывать предощущение появления в «переживаемую» эпоху «фундаментальной индифферентности» (Б. Гройс) общей потребности в неких адекватных пассивных языках, мягких и облегченных, сугубо приватных психоделических жестах, в каком-то расслабленном, вялотекущем отношении ко всему. Когда спит желание что-нибудь строить во имя и во благо гипотетического Общего Дела, каким бы благородным и важным ни делали его глашатаи. Когда не хочется ни с кем бороться или обслуживать какую-либо идеологию-только логию идей самого искусства, все настойчивей стремящегося быть тем не-искусством, которому, очевидно, «суждено стать частью более общего конца самой Реальности в китчевом мире бесконечной симуляции» (Дж. Райхман).
В тумане сегодняшнего безвременья, в каком посчастливилось случиться и этой выставке, когда нет такой глобальной эстетической воли, что подчиняет и определяет вкусы, направляет в одну сторону движение и т. п., состояние без-волия и в то же время воли как иллюзии предельной свободы – не это ли есть «короткая, но дивная пора»?