Пов'язані профайли художників
Что касается Тистола и Реунова, то при их определенной формальной близости к «украинской волне» все же существует принципиальное идеологическое различие. Многие молодые киевские коллеги относятся к «постэклектистам» с настороженностью, подозревая их в неискренности. Со стороны их программа выглядит не более чем отмычкой, удачно подобранной к «московскому замку», к тому же настораживает своеобразная житейская ситуация, вольно или невольно сформированная Реуновым и Тистолом. Бурление «постэклектизма» они противопоставили метафизическому спокойствию несомненных лидеров и основателей «украинской волны» А. Савадова и Г. Сенченко. Мало того, невольно пародируя ситуацию, сложившуюся среди киевской молодежи, естественно подпавшей под мощное влияние творчества и личности Савадова, Реунов и Тистол начали рекрутировать своих сторонников. И можно сказать, что первая мобилизация в ряды «волевой грани» уже завершилась. Обвинение в эдиповом комплексе по отношению к «отцам» — основателям «украинской школы» я отрицать не берусь, хотя и замечу, что эдипов ком- плекс может быть двигателем прогресса.
Что же касается первого обвинения, то осмелюсь утверждать, что оно неверно. Элемент «программного цинизма», вне всякого сомнения, присутствует в теоретических построениях Реунова и Тистола, но они этого никогда и не скрывали. «Трансцендентальному космополитизму» постмодернистов «национальные постэклектисты» противопоставили не только актуализированный гротеск, но и свою «украинскость», заявив о ней как о краеугольном камне собственной программы. Тут-то и началась «волевая грань». Сущность «волевой грани национального постэклектизма» сводилась на практике к использованию набивших оскомину национальных (или же региональных) символов-стереотипов в гротескном контексте. Художники объясняли подобное использование как единственный способ бегства от эстетизации реальности, ибо они еще и поэтизируют используемые знаки, а не только оперируют ими. И все же их творчество типологически близко соц-арту. Справедливости ради к этому следует добавить, что «нац-арт» оказался не столь прямолинейным, как его соцпрародитель, да и чисто живописные качества во многом смягчили его литературность. И тут придется вернуться к декларативному «украинизму» Тистола и Реунова. Боюсь, что для художников, с сожалением замечающих сегодня, что существует «украинская волна», но еще не состоялась «украиньска хвыля», дионисийская пляска Тистола и Реунова может показаться куда более опасной ересью, чем «безродный космополитизм» постмодерна, ибо и постэклектисты, исполняя жигу на «могилах отцов», мешают дальнейшему процветанию национального салона, столь милого сердцу представителей нарождающейся «хвыли». В конечном счете Реунов и Тистол используют не столько штампы национальной культуры, сколько своеобразную субкультуру, характерную для востока Украины, которую можно определить как культуру суржика. Этим словом называют смесь украинского и русского языков, на которой говорит киевское население, в большинстве своем об этом и не подозревая. Но суржик — не только язык. Это и фальсифицирован- ная история, переполненная штампами, и буйное цветение национального китча. Это и свечка каштана, и девушка в венке, и тысячи метров холста, изведенных киевскими живописцами на изображение «Кыивських схылив» (склонов), и пейзажи «Мальовничной Украины». Несмотря на все свои различия, оба художника едины в том, что поэтику суржика они воплотили (может быть, не задумываясь об этом) в изобразительном языке, по структуре своей удивительно напоминающем суржик лингвистический, ибо как первый, так и второй состоят из смеси русских и украинских элементов. Материал этот безграничен, творчески пока не осмыслен. И комическая его красота — гарантия искренности намерений Реунова и Тистола.