Автор: Дана Пинчевская
Дана Пинчевская: Классики актуального искусства Украины много говорили, — и скоро будут писать в учебниках — об украинской ветке трансавангарда. Меня интересует эта страница в твоем творчестве, поскольку оно неразрывно связано с этим направлением в искусстве, и еще потому, что оно аполитично и лишено социальных коннотаций. Никого из трансавагнардистов нельзя было перепутать с иллюстраторами ежедневной газеты, и это было большое счастье для вас всех, а также для некоторых из ваших зрителей.
Валерия Трубина: Просто время такое было; вначале мы сами не знали, чего хотели. Это в известном смысле был результат стечения обстоятельств. Но, в общем, именно желание освободиться из идеологических тисков, уйти от постоянного “компостирования мозгов” и было квинтэссенцией этого узенького направления, сформированного “Парижской коммуной”.
Дана Пинчевская: Вы вправду тогда зачитывались текстами Бонито Оливы? Как обстояли дела с искусствоведческой литературой?
Валерия Трубина: Не чтобы мы зачитывались его текстами, — следует учитывать контекст, в котором мы работали. Тогда не было Интернета, не было никакой литературы, не было визуальных образов, не было книг. Чуть-чуть приоткрылся Железный занавес, и стали появляться первые книги и буклеты.
Дана Пинчевская: А кто их привозил?
Валерия Трубина: Были какие-то магазинчики; кое-что просачивалось в журналы — это были “Новый Мир”, “Кругозор”, “Наука и жизнь”, “Иностранная литература”. Литературы по искусству почти не было, ее привозили какие-то компании, торговцы, которые организовывались из воздуха… По-английски никто из нас тогда не читал. Привезенную кем-то книжку об итальянском трансавангарде мы действительно зачитывали за дыр, она ходила по рукам. У нее не было перевода, но иллюстраций было достаточно, и они были свежей струей воздуха. У всех нас тогда была страшная если не ненависть, то оскомина от того, что навязывала академическая школа, Союз Художников и все остальные. Александру Соловьеву надо отдать должное — он был очень внимательным и прогрессивным на тот момент искусствоведом; он очень поддержал нас.
Дана Пинчевская: А какие книги вы тогда читали?
Валерия Трубина: Чего мы только не читали… К. Кастанеду, например. Кобо Абэ, Э. Хемингуэя, Х. Кортасара, Х. Л. Борхеса, Шри Раджниш, восточную поэзию — и даже сказки. (улыбаясь) И даже журнал “Мурзилка”, была у нас, помнится, подшивка всех номеров 1952 года. По современным меркам художники Парижской коммуны были хорошо образованными людьми. Но нужно учитывать контекст — в те годы, я помню, мы полуподпольно смотрели в малом зале “Киевской Руси” первые фильмы Ингмара Бергмана, которые тогда чуть ли не впервые привезли в Киев, за нами еще стояли какие-то люди с огромными камерами.
Дана Пинчевская: Скажи, какую роль в становлении украинского трансавангарда сыграл Марат Гельман? Он “открыл” многих украинских художников, которые со временем превратились в художников музейных — таких, как Олег Голосий, например, — которые прозвучали на украинской сцене благодаря ему. Поэтому можно сказать, что украинский трансавангард открыл украинцам Александр Соловьев, а после — М. Гельман, — тем, что увозил эти работы за границу, где их охотно покупали и выставляли. Так работала традиционная для Украины схема, когда художник становится известным на родине только после того, как весь мир сообщит его родине о том, что это действительно очень хороший художник. А теперь — это только воспоминания? Ты поддерживаешь какие-то связи с друзьями тех лет?
Валерия Трубина: Конечно — хотя это теперь сложнее. Я поддерживаю отношения со всеми, кто поддерживает отношения со мной — с Ю. Соломко, с М. Мамсиковым, с А. Савадовым, с А. Ройтбурдом, например. Ближайшим моим другом был Саша Гнилицкий; но он ушел, и все остальные — это друзья позднейших времен. Кроме того, ведь все выросли теперь. Многие ушли в дизайн, поскольку всем нужно кормить семьи, нужно выживать, жить, — а художники, как ни странно, еще не научились питаться святым духом. Хотя все к тому идет, кажется. Ну вот сколько можно назвать художников, которые активно выставляются в Украине? Которым есть что сказать на общем культурном уровне? Ну, сотню. Кто-то избирает социальное искусство, чему большим примером служит ФБ… А впрочем, ладно: я вообще я не люблю комментировать действия других людей, это не входит в мои приоритеты.
Дана Пинчевская: На выставке современного искусства в Мыстецком Арсенале в 2015 г. экспонировалась твоя синяя картина с двумя молодыми людьми, у которой оживленно хихикали какие-то подростки. Я неожиданно для себя не сдержалась и сказала им: это портрет двух выдающихся художников, Олега Голосия и Александра Гнилицкого; ничего смешного в этой картине нет хотя бы потому, что их уже нет в живых. А затем задумалась над тем, откуда я все это знаю. Когда ты написала ее? Вы тогда побывали у моря?
Валерия Трубина: Нет. Она написана в конце 1991 — в начале 1992 года. Мне часто снятся вещи, которые я должна написать; они мне приснились вдвоем, у моря, и я поняла, что я должна их именно так срочно написать. И написала. Позировать они оба вначале согласились, а потом Саша Гнилицкий отказался, а взамен выдал мне свою фотографию. Но Олег позировал, хоть и недолго — так что я ее с натуры писала. Потом, когда уже все произошло, она очень долго стояла свернутой в рулон, я даже смотреть на нее не могла, столько в ней было всего. Я считала ее недописанной, но больше не работала над ней, поскольку считала, что все, что должно быть сказано, уже сказано. Весь накал — в синем цвете и в том, что они написаны при жизни, в ней сохраняется энергия обоих этих людей.
Дана Пинчевская: Можно ли сказать, что украинский трансавангард тех времен был направлением, состоящим из очень молодых и очень талантливых художников, которые отказывать мыслить и воображать “под копирку”, “думать хором” и т. д.?
Валерия Трубина: Это не был трансавангард, каким его привыкли видеть в Италии. Это не была “ветвь Оливы”: это было зерно, брошенное на совершенно чужую почву. Но это должно было произойти; после железного занавеса это было естественно. Нельзя держать капсулу все время закрытой — в ней все равно заведутся бактерии. И вот их бактерии смешались с нашими и дали какую-то новую форму жизни южно-русской школы.
Дана Пинчевская: А кто писал лучшие тексты? Александр Соловьев, и больше никто?
Валерия Трубина: Да, — потому что Соловьев жил с нами; он видел каждую работу в процессе ее создания. (Улыбаясь) Он тогда был “двойным агентом”. Благодаря ему мы получили статус неприкосновенности и поступили в Союз Художников — что тогда, к слову сказать, вообще запрещалось студентам. Мне был 21 год, я еще училась; а студентам нельзя было не только поступать в Союз, но и даже просто выставлять свои работы. А вообще тексты понемножку писали все — и Олег Голосий, и Саша Гнилицкий, и я, и все остальные — потому что все мы активно читали, обменивались информацией и настроениями прочитанного, — от стихотворений Рильке до Кобо Абэ. А. Соловьев с искусствоведческой точки зрения оценивал то, что мы делали, но ведь это было неофициозное, дружеское общение. И он понимал, что отделить художника от его произведений нельзя: они связаны неразрывно.
Дана Пинчевская: А Марат Гельман? Ты говорила, что он сыграл огромную роль в первичной репрезентации нового украинского искусства, но потом отношения поломались или исчезли в силу расстояния между странами.
Валерия Трубина: Расстояние, конечно, тоже сыграло свою роль. И потом, он своеобразный человек и избирательно относится к художникам. Но это дело вкуса, и он, как галерист и куратор, имеет право не чтобы на вкусовщину, но на свои взгляды и интересы; и это нормально. Он правильно себя ведет как бизнесмен: не делает лишних движений, а если делает, то ему приходится за это платить. К примеру, он ведь очень сильно развил этот проект в Перми, — сделанное им до сих пор доломать не могут. А потом ему пришлось бросить все это и свалить из страны.
Кроме того, существует некая ментальная и культурная разница между современной Украиной и Россией. Я вчера читала статью о петербургском художнике Павленском; такое искусство не могло возникнуть в Украине, но только в Петербурге. Ни один украинец никогда не замотает себя в колючую проволоку и не подожжет дверь ФСБ.
Дана Пинчевская: Не факт: здесь никто никогда не знает, чего именно от художников ждать. Но акционистов в Украине действительно очень мало — кроме “FEMEN”, собственно, больше и нет никого, и те давно живут за границей, поэтому акционизм в лентах новостей появляeтся благодаря активности преимущественно русских художников. Каждая их акция очень освежает ленты новостей; но не всегда просто понять, чего именно добиваются некоторые из них, — за исключением Павленского.
Валерия Трубина: А он считает, что искусство может быть только политическим, поскольку оно меняет мир вокруг, что и является высшей целью творчества. Я согласна с постулатом о том, что искусство должно менять мир вокруг, но не считаю, что в этом непременно должна участвовать политика. Беда в том, что здесь у людей сильно прокомпостированы мозги, и политическая вовлеченность невероятно развита у людей, решительно от политики далеких.
Дана Пинчевская: А ты всю жизнь следишь за тем, чтобы не вмешивать в свое искусство политику?
Валерия Трубина: Да, — потому что это загрязняет эфир. Это не значит, что ты от неё полностью свободен, — но ты должен знать место политики в своей жизни.
Дана Пинчевская: Мы говорили об Олеге Голосие; ты рассказывала о том, что он был очень ярким человеком, который во всех своих проявлениях, в том числе творческих, вызывал изумление и зависть. Он никогда не плыл по течению?
Валерия Трубина: Ну почему, плыл. Но он все делал играючи, ему все было легко. Хотя с возрастом переоцениваешь прошлое, отдаешь себе отчет в том, что многие вещи были глубже, чем казались; события приобретают аромат выдержанного вина. Улавливаешь более тонкие нюансы происходившего. Он был самым свободным из всех нас. Может быть, потому, что он был из “простой” семьи. Мы с Сашей Гнилицким были такими декадентами, а он был простой парень, “Сергей Есенин”. У него была открыта сердечная чакра, и все это чувствовали: из него просто постоянно бил фонтан. Он не мог не писать. А. Ройтбурд говорит, что Голосий мог за ночь три работы написать — нет: он за ночь мог написать их 33, расписать все стены в комнате. В его комнате все стены были завалены холстами, и за ночь с ящиком вина он мог заполнить их все; у него руки были запачканы маслом по плечи. Он писал в трусах и в майке и был заляпан весь. Чтобы так художник работал, я больше никогда не видела. Это был невероятно сильный поток энергии.
Дана Пинчевская: Таких людей очень любят простые люди, дети и животные.
Валерия Трубина: Да, так и было. Он был очень добрым и открытым человеком. У него не было задних мыслей. И потом, у него было очень мало времени, и он это чувствовал.
Дана Пинчевская: Все так говорят постфактум. Но ты была его женой и видела больше остальных.
Валерия Трубина: Это было очень тяжело. Мы в силу профессии в постоянном перформансе находились. Все выпендривались в молодости, но это был нон-стоп перформанс. Олег был эпатажным с самого начала. Нам было очень тесно друг с другом эти семь лет нашего брака — потому, что мы были слишком похожи. В космосе есть такое явление — бинарные системы: две звезды, вращающиеся вокруг друг друга, когда одна засасывает другую. У нас была такая ситуация, но он вращался с большей скоростью. А та звезда, которая вращается с большей скоростью, начинает поглощать материю той, которая вращается медленнее. Причем это не зависит от массы, это энергетический процесс. Вот внутренний поток Олега был значительно интенсивней, чем у нас всех. И он активно саморазрушался, как часто бывает с такими людьми. Назвать эти отношения семьей было сложно: у нас не было жилья, не было детей; я просто старалась, как женщина, его удержать от употребления чрезмерных количеств разрушающих веществ.
Дана Пинчевская: Тем не менее, работы Олега, и твои, и А. Гнилицкого, и других художников Парижской коммуны тех времен поражают ощущением свежести, чистоты и свободы, воображения чистого и ничем не скованного, прекрасно работающего без всяких стимуляторов. Это ощущение человеческой сущности, раскрытой в живописи, включая какие-то необязательные вещи (образы, лишенные идеологической нагрузки), реализованная возможность говорить о них свободно и артистично, удаляясь от политической ангажированости и стереотипов; это, наконец, ясные личностные интонации в каждом холсте. Все это невероятно привлекает, особенно в эпоху повальной коммерциализации живописи: работ, в которых чувствуется удовольствие художника от свободы своего высказывания в искусстве, теперь, на мой взгляд, совсем мало.
Валерия Трубина: Это свобода, которая была нам всем необходима, — и которая у нас была потому, что работать в прежнем формате было уже невозможно. Вот и все. А Олег — через него бил чистый источник.
Дана Пинчевская: Как будто это было время архетипов: печаль была печалью, радость — радостью, любовь — любовью, и у переживаний, зафиксированных в картинах, не было двойного дна, они были такими, как они есть.
Валерия Трубина: Они, видимо, вправду обладали каким-то глубинным смыслом, который мы тогда, — и общество, точнее, массовое сознание, тоже — не умели рассмотреть. Но нужно помнить, что круг людей, которые могли увидеть в Киеве картины Олега Голосия, был чрезвычайно узок. И это были в основном художники и их друзья. Так как мы все время проводили вместе, даже какое-то время жили у А. Гнилицкого до Парижской комунны, потому что у нас не было своей квартиры, и много общались друг с другом. А поскольку секретов ни у кого ни от кого не было, то картины создавались в очень приятной, расслабленной обстановке: мы были единомышленниками, и никто ничего ни от кого не скрывал. Помимо всех философских изысков, мы читали книги и по-своему старались их проиллюстрировать.
Дана Пинчевская: У А. Гнилицкого была сказка о джине, который потерял перстень на дне моря; она висела на стене во время его выставки в Национальном музее. Может быть, он придумал ее для дочери, Ксюши; эта сказка заканчивалась словами “да все эти перстни — твои”. В ней была заложена идея создания теплого, личностного мира, желание рассказать светлую или забавную историю. Это, в общем, и привлекало в украинском трансавангарде, — поскольку в некоторых работах некоторых художников желание рассказать такую историю зрителю чувствуется до сих пор.
Валерия Трубина: Ксюша для меня по-прежнему маленькая девочка. Я считаю, что ей нечего делать в группе Р.Э.П., — она значительней и больше любого социального искусства, и я всегда ей говорила, что сама она добьется большего. У нее папины гены, которые возлагают на нее большие надежды. Хотя быть в тени великого отца — это тяжелая работа, но она достигнет большого уровня, если будет работать над своим искусством. У нее прекрасная, тонкая живопись, она знает, как писать, у нее это уже в крови; ее отеуц передал ей много знаний. Вот кто ушел слишком рано, так это Саша Гнилицкий. А Олег Голосий ушел вовремя, когда сделал все, что должен был сделать.
Дана Пинчевская: Прекрасная картина Ксюши Гнилицкой была выставлена в рамках выставки современного искусства в Мыстецком Арсенале в 2015-м; это была восхитительно свежая и ясная живопись. Что касается Олега Голосия, то я не знаю, как бы он справился с этим временем. Эти годы нас всех отформатировали как-то по-своему.
Валерия Трубина: Да, я видела эту картину до выставки; она действительно хороша. А Олег был действительно неформатируемым человеком. Он был вообще вне эпохи. Деньги для него не имели значения, он ценил только действия.
Дана Пинчевская: Ты сейчас много пишешь? Сколько картин ты написала в 2015-м, если не секрет?
Валерия Трубина: Не секрет… Всего около двадцати — и здесь, и в США.
Дана Пинчевская: Как ты справляешься с работой на две страны, живя полгода в Украине, а полгода — в США? Если бы удалось найти зал для твоего с Таней Гершуни “революционного” проекта, который попал “под сукно” в Национальном музее в 2014 году, — ты бы согласилась его выставить?
Валерия Трубина: Таня отказалась от этого проекта, она его забраковала. И, поскольку она очень требовательна к себе, к своему искусству, то возобновить его трудно: эта художница не склонна подпускать к себе незнакомых людей. И потом, если я долго не пишу, я начинаю сходить с ума; а она долго обдумывает свои идеи, относится к ним с большой ответственностью, вынашивает их, от много отказывается — поэтому уговорить ее трудно. В виду такой высокой планки работ у нее не так много. Она много лет прожила в Канаде, где получила степень магистра живописи; у нее, по-моему, лучшее профессиональное образование в Украине. Она преподавала в Ванкувере, в университете искусств, теорию цвета, рисунок и композицию. По семейным обстоятельствам Таня вернулась в Украину, и дела там пошатнулись, и в силу этих обстоятельств она сейчас живет в Киеве. А я живу в Сан-Франциско полгода, и полгода в Украине — и нужно понимать, что на полгода тебя никто на работу не возьмет: с учителями заключают контракт минимум на год. Все остальное — это разовые заказы.
Но я считаю, что все происходящее с нами объясняется тем, что кармические долги надо отдавать. Я много раз теряла веру в человечество — но до сих пор не делю людей на своих и чужих. У всех — даже у политиков — есть родители и дети, есть любимые люди; и меня занимает вопрос о том, что заставляет одного человека вести себя по-свински, а другого — в любых обстоятельствах сохранять человеческое лицо.
Иллюстрации:
1) “Мальчик с собаками”. 135х135 см. Живопись. 1992.
2) “Воронка”. 150х200 cм. Живопись. 2013.
3) “Sempre” 150×175 см. Живопись. 2008.
4) “Скользя ночной дуальностью зеркал”. 156х230 см. Живопись. 2007.
5) “Царь-рыба”. 200х300 см. Живопись. 1991.
6) “Лабиринт”. 200х150 см. Живопись. 1992.
7) “Мальчики у моря”. 200×150 см. Живопись. 1992.
8) “Бубетты”. 200х150 см. Живопись. 1992.
9) “Идеальный любовник”. 150×200 см. Живопись. 1990.
10) Пальмовая роща. 147х124 см. Живопись. 2011.
11) “Серебро воды”. 178х138 см. Живопись. 2013.
12) “Шарфики Ганса”. 200×150 см. Живопись. 1991.
13). “Тот, кто слушает музыку”. 90х90 см. Живопись. 1991.
14). “Трансцедентальный пейзаж”. 200х400 см. Живопись. 1990.
15) “Двое в космосе. Космическая Одиссея”. 200х300 см. Живопись. 2011.
16) “Входящая в тень”. 150×110 см. Живопись. 1992.
17) “Жертвоприношение”. 120×300 см. Живопись. 1992.
18). “Зимнее воспоминание об адмирале”. 200×300 см. Живопись. 1991.
Лера Трубина. Съемка во дворе “Парижской коммунны”. Из архива Д. Кавсана.
