Шум
Не только осмысленное, артикулированное высказывание, но и невнятица, «шум» имеет место быть в искусстве. Какофония окружает нас ежесекундно, ежечасно. Гул сливающихся воедино звуков – фоновый режим существования горожан, тишина вокруг нас настораживает.

Комфортней даже, когда уровень шума внезапно зашкаливает, устойчивость к нему – дело минимальной привычки, как в «скайпе», когда помехи за кадром напоминают рев самолета на взлетной полосе, но под этот неизбежный аккомпанемент можно разговаривать часами. Мы адаптированы к шуму – это то, что обычно находится вне восприятия, чтобы уловить его, надо настроиться, здесь важен момент переключения внимания.

Именно это и предлагает сделать Александр Верещак: погрузиться в визуальный шум, который якобы остается за порогом восприятия, но, все же, «пиратским» способом проникает в сознание, фиксируется в режиме 25 кадра. Ведь в шуме, или точнее, гуле сливающихся воедино звуков, образов, слов – концентрация самой жизни, ее движения. Это журчание визуальной, фонетической, словесной материи – «само наслаждение», как сказал Ролан Барт однажды о «гуле языка». «Гул языка – это его утопия. В своей утопическом состоянии язык раскрепощается, изменяет своей природе вплоть до превращения в беспредельную звуковую ткань, где теряет реальность его семантический механизм и отодвигается горизонт смысла…» Его невозможно анализировать: его можно только ощущать.

Отвлекаясь от дел или мыслей, мы переключаемся на умиротворяющий гул трафика за окном, в очередной раз, убеждаясь, что все нормально и жизнь по-прежнему не стоит на месте. Это есть всегда доступный маневр для релаксации. Шум города как некий медитативный ключ, нечто, напоминающее о бесконечности, сродни горящему пламени, или текущей воде, но, в отличие от них, он всегда рядом с нами…

Шум – ностальгия по утраченной целостности восприятия. Его нельзя разложить на составляющие: по отдельности эти составляющие никакой ценности не представляют. Обрывки видимости не самодостаточны, «мы проходим мимо, обычно не замечая всего этого». Изображения размазаны растром, будто бы наблюдатель движется все мимо, и мимо, не останавливаясь. Они написаны с особой легкостью – легкостью случайности и «ничейности», взгляд легко схватывает, и так же легко отпускает их. Не уникальное, но случайное, не ценное, но трешевое, не свое, и не чужое, но ничье… Художник превращается в машину по переработке визуального «спама» и пишет по мотивам попавших ему в руки анонимных фотоснимков. В них не остается сентиментальных привязок, ничего личного, что автоматически упраздняет критерий «мемориальной ценности» изображения.

То, что без усилий приобретается, так же и отдается: в чем, собственно и заключается «невыносимая легкость» виртуального бытия. Нет ни чужих, ни своих воспоминаний, потому что они не принадлежит уже больше никому, фотоаппарат непосредственно берет на себя и функцию зрения, и функцию памяти. И если бы только фотоаппарат: между нами и гипотетической реальностью располагается множество медийных фильтров – объективы фотокамер, телеэкраны, интерфейсы, страницы глянцевых журналов, «фотошоп», в конце концов, где и протекает основная часть «творческого процесса». Художник становится медиазависимым, причем, эта медиазависимость прогрессирует. И раскрывает нам сразу две стороны медали: с одной стороны, легкость в пользовании видимостью, с другой – параноидальная подозрительность, неуверенность в существовании окружающего. Весь видимый мир сегодня находится под подозрением…

В этой странной комбинации двухмерности и достоверности заключается суть «постмедийного» образа. В шуме «полароидной эстетики», ее кричащей яркости и вульгарности, видят квинтэссенцию современного вкуса, более того, всей современной визуальности. Она подкупает двусмысленной гарантией подлинности: здесь автор стопроцентно самоустраняется, а реальность приобретает статус абсолютно анонимной…

Виктория Бурлака