Публикуем вторую часть статьи Сергея Ануфриева Одекаданс, о художественной жизни Одессы конца ХХ века. Первая часть
И во всем Одекадансе торжествует венецианский культ распада. Ещё у Ярошевского в одном рассказе Одессу затапливает дерьмо из канализации. Одекаданс оперирует часто Одессой, уже пережившей катаклизмы или находящейся в смещенном пространстве и времени.
В семидесятых годах по Одессе действительно ходили философы, совершая в сакрально-инициационных целях три круга (малый, средний и большой). Это были маршруты, проходящие по подвальчикам, где из бочек наливали за копейки домашнее вино. Малый круг пролегал в центре города, средний ближе к рынкам и вокзалам, а большой пролегал уже по молдаванке и фонтану, где как раз требовалось максимальная выдержка и внимание.
У Сергея Четверткова персонажи совершают свои пути. В континууме города, также превращенного в персонажа, связанный с ними непосредственно. Их внутреннее состояние воплощается в некие определённые места города, куда неизбежно попадает. Это взаимозависимость выражена в том, что пространство города нелинейно, алогично, связано с психическим полем персонажей, его населяющих настолько, что порождает их как фантомы, в то же время сплетаясь из их проекций, представлений, переживаний.
В этом неуловимое превращение экрана коллективной души города.
Из Алисы проходящей по Зазеркалью, герой повествования становится душевно больным, скитающимся по лабиринту инициации, древнему и полуразрушенному, где утеряны большинство ориентиров. Но где же ключик от заветной дверцы? Об этом можно не беспокоиться. Для пущей ясности нужно прочесть сборник рассказов Виктора Мбо «Педагогическое полено».
А если серьезно, то магия и волшебство были присущи большинству литераторов. Как будто духи местности говорили или рыдали, смеялись и кричали через эти тексты. Что-то глубинно-мистически-корневое, нутряное – как пророчество Пифии. Порою заикаясь, сбивая темп и ритм, обыгрывая это, как и пренебрежение нормами языка, грациозное смешение разных языков, в том числе и придуманных, тарабарщина, осознаваемая как стих, детский лепет, огранённые в кристалл мысли, проза в стихах и стихи в прозе, исступлённое бешенство правды-матки, исповедально истерически припадки, тонкий высокий, на грани безумия смех абсурдиста, издевательский циничный хохот черного юмора на подступах к приступу эпилепсии, шизоидальный блеск словесной вязи, уходящий в ослепительный фрактал мавританского портала.
И вовсе не пряничная, кориатидно-акациевая Одесса, пляжно-балконная, проявляется меж строчек Одекаданса. Пет порою отчетливо встаёт Одесское дно – цыганские слободки, сахарные заводы, Чубаевки и Корсунцы, куда наркоманы ездили за дозой, не всегда возвращаясь целыми и невредимыми. Трасса, где стоят ночью в свете фар дешёвые девочки, многие также зарабатывают себе па дозу. Рынок на седьмом км, где китайцы живут в палатках. Поля Орошения, заросшие камышом, где в зарослях на тёплых трубах живут бомжи. Дурдома и больницы, каталажки и тюрьмы. Морг и самое большое в Европе кладбище, где в самом деле легко заблудиться. Железнодорожные перепутья, элеваторы и портовые склады, тропинки и катакомбы, чердаки и подвалы. Автор здесь уподобляется сталкеру, проводящему искушенного читателя по опасному лабиринту. А читатель должен быть очень искушен. Он не должен быть потребителем бульварной макулатуры, а читателем, страшно жаждущим новой большой литературы. Корме всего прочего, ситуация сложилась так, что она став частью Украины оказалась как бы на острове, миллионным русскоязычным городом оторванным от Большой Земли. Потому здесь так страстно слушают русскую музыку, читают и пишут русскую литературу, культивируют русский язык. Для Одесского этноса именно этот язык оказался знаком идентичности, скрепляющим составом нации. А вовсе не эсперанто, некогда этой нацией созданная для мира. И в этой ситуации образуется сила культурного притяжения и одновременно – разрыва.
Город иммигрант, город скиталец, рассеянный по всему миру, город, где никогда не заходит солнце, ставший сновидением наяву, странник… Жизнь в таком городе-корабле наполнила литературу Одекаданса пронзительным и жгучим видением, неукротимой яростью осознания, ледяной силой насмешки и мощью черного отчаяния, мастерством бега по лезвию бритвы и пролезания в угольное ушко. Пожалуй, по духу мятежному, прекрасному и ужасающему это близко океанскому рокоту «Моби Дика» и «Песен Мальдорора».
Осознание тотальной конечности ВСЕГО, которое есть бесконечность Конца, приводит к мысли о том, что где-то этот конец должен смыкаться с безначальностью начала.
Это эсхатология хорошо выражена в фильме мастеров Одекаданса Кашимбековой и Глеба Катчука. Автор сценария и главная роль – психоделический атаман Корней Третьяков, культовый одесский человек. Фильм начинается как скрытой камерой в подземном переходе у вокзала, где среди прохожих прогуливается туда-сюда парень в чёрных очках. Это драг-диллер. Камера фиксирует его контакты с клиентами, затем появляется Корней и покупает у него пузырёк с галлюциногеном. Теперь камера прослеживает путь героя по бесконечным проходным дверям. Он упирается в грязную дверцу подвальчик, где находится клуб без вывески. Корней находит место среди невменяемых завсегдатаев чил-аута, принимает вещество и совершает скоростной трип, из которого в потоке волшебных трансформаций он успевает что-то выхватить и зажать в руке. Па выходе из трипа вновь оказавшись на дискотеке, выясняется, что трофеем на этот
раз стала банановая кожура и вот под песню «Shiny Leather» Velvet underground наш герой пошатываясь вновь отправляется в путь проходных дворов, галерей и лестниц. Где- то в мансарде, среди помойных вёдер и котов он отыскивает обшарпанную дверь и нажимает условный код на входном звонке.
Наконец, дверь открывает сам Энди Уорхол, в глубине комнаты сидит Баскиа. Корней протягивает Уорхолу кожуру от банана. Тот её сразу же берёт и сует в руку Корнея пачку купюр. Дверь закрывается и снова вьётся тонкий след сигаретного дыма за героем по проходным дворам. Он опять спешит в подземный переход к знакомому драг-диллеру.
Подобно нашему мозгу, мир закольцован. И выход из ситуации закольцован вместе с этой ситуацией. И тайные тропы свободы по изнанке жизни, оборачиваются нитями, намертво привязывающими к жесткой необходимости.
Многое в этой квантовой психологии ещё предстоит понять, открывая наследие Одекаданса. По крайней мере, любое художественное движение имеет в основе некий энергетический базис, основание для воодушевления, пафоса, чувства общности, агрессии, творческого подъёма. Некое поле даёт ощущение отдельности этого течения от всего остального мира, сообщает ему самостоятельность и перспективу развития, становясь жизнетворческим источником.
Жизнь нашей тусовки не была праздником. И не только в текстах, во всём искусстве созданном участниками её – есть запредельная честность, а по сути – изумление перед всеми сторонами окружающего, психоделическое бесстрашие увидеть красоту там, куда не проникает взор обычного человека. В инсайтах всех участников было столь многое, что всем было не до отдыха и не до праздника. Успеть хоть как-то оформить внутренний опыт.
Именно эта необходимость скрепляла движение. Наверно, как только послание духов местности, выразившись в коллективном внутреннем опыте Одекаданса было оформлено, как культурный всплеск, необходимость в продолжении отпала. Но тогда, на гребне волны, голоса духов ревели, как ураган. Я помню узкую комнату с высоким потолком, окном, выходящим во двор, увитый виноградом. И в этой комнате на большой кровати четыре человека лёжа поперёк совершают транс-персональный трип. На столе сидит Серёжа Клейн и лихорадочно ловит в лэптоп наши потусторонние реплики, глоссолалии, отдельные связные слова… Это и был наш праздник – возможность не просто трипа, но и получения настоящего трофея. Мир духов был нашим энергетическим фундаментом, на котором выросли кариатиды Одекаданса.
