«Хочу нарисовать стон Земли», — писал в своем манифесте «Троица варваров» Мирослав Ягода. С его полотен, многочисленных рисунков и текстов раздается болезненный крик невыносимости человеческого существования. Он заложен в самом живописном мазке — экспрессивном, пастозном — или линии рисунка — дрожащей, ломкой, запутанной.

Творчество Мирослава Ягоды напоминает провал, стремительный спуск или даже падение, оказавшись в котором осознаешь неминуемую опасность, но не можешь остановиться. Его образы — апокалипсиса, демонов, странной «Ципы, поедающей свое племя» — возникают из хтонической темноты, захватывают и не отпускают.

Одиночество и грибок

Художник родился в небольшом селе Гирник под Львовом, окончил Украинский полиграфический институт имени Ивана Федорова (ныне Украинская академия печати). Его творческое становление пришлось на конец 1980-х — время формирования культурной среды во Львове: первые независимые галереи, журналы о культуре, фестивали, выставки современного искусства. Но Ягода стоял как бы особняком, был художником-одиночкой. Он запирался в небольшой полуподвальной мастерской — пыльной, прокуренной, заваленной книгами и холстами — и подолгу работал.

К своим полотнам он относился так же небрежно, как и к жизни: помятые, они были свалены в кучу или прибиты к стене, очерчивая существование художника. Редактор и культуролог Тарас Возняк вспоминал: «Он запросто снимал [свои произведения] с подрамников — поскольку просто не имел других. Со временем это стало его фирменным стилем. Так же, как „фирменным стилем“ стал грибок, поедающий эти фантастические полотна, кракелюр, трещины, которые покрывали холсты, потому что Мирослав относился к ним как-то беспощадно, почти люто, как к нежеланным свидетелям […] действ, которые он хотел скорее скрыть».

Инаковость часто понимается как ненормальность и редко прощается — Ягода стал для многих «странным отшельником». Истории о нем обычно начинаются не с характеристики его творчества, а с определений «странный», «маргинальный», «ненормальный». Но он настолько же маргинален, как и любой другой талантливый художник, нашедший свой путь и идущий вразрез с художественным мейнстримом.

Человек, знающий Ничто

Ранние холсты Ягоды отличаются особо плотной живописной поверхностью: на непроницаемом, почти черном фоне в экспрессивной манере написаны странные антропоморфные существа — томящиеся, страдающие, словно застрявшие в лимбе. Почти бестелесные, они кочуют из одних произведений в другие, проживая бесконечные жизни. Создается впечатление, что художник своим искусством освобождает их.

К своим полотнам он относился так же небрежно, как и к жизни: помятые, они были свалены в кучу или прибиты к стене, очерчивая существование художника.

Еще больше возможностей для экспрессии давала графика — неудивительно, что Ягода оставил сотни рисунков, выполненных тушью или гелевой ручкой. Путаная черная линия ведет собственное повествование, чем-то напоминая работы Антонена Арто: как в «теле без органов» Арто нет конкретных частей тел или зон сексуальности, так и в мире Ягоды нет конкретной временной локализации — сложно сказать, было это до рождения или после. Все пребывает в раздробленном запутанном движении, его персонажи — сущности, одновременно «еще не рожденные», «живые» и «умершие».

В произведениях Ягоды много аллюзий на религиозные мотивы: «Черная Мадонна», Христос с обезумевшими глазами, испытывающий всю боль человечества, и христианская символика, не поддающаяся легкому истолкованию. Но художник свободно обходится с библейскими сюжетами, делая их частью своего мира, изобретая собственную «иконографию» и новые мифологемы. Такова «Мацьора Ципа, поедающая свое племя» — полудемон, получеловек, полуживотное, с несколькими лицами, рождающая и убивающая детей одновременно. Кто она? Злобная мифическая богиня, пожирающая потомство, или метафора современного общества с его войнами и раздорами?

Попытка выразить Ничто проходит через все творчество Ягоды как образ другого, потустороннего, неведомого, сверхсильного. «Ничто смотрит сквозь картины и сбоку занимается твоей космической добычей, как видениями. Тем, что выходит за горизонт, тем, который зашел в запретную комнату во дворце, — человек, знающий Ничто», — писал художник.

Художник свободно обходится с библейскими сюжетами, делая их частью своего мира, изобретая собственную «иконографию» и новые мифологемы.

Не уходи далеко, все здесь

К началу 2000-х Ягода становится востребованным автором. В это время его живописная манера меняется — колорит необычайно яркий, а изображения больше напоминают наивные картинки, с локальным цветом и детским упрощенным рисунком. В сюжетах появляется некое умиротворение, выраженное в статичных композициях и спокойном мазке.

Ягода становится популярен не только как художник: его стихотворения охотно печатают в журналах, переводят на польский и немецкий. Художника приглашают на выставки за границу, где он имеет успех. В Национальном академическом драматическом театре имени Марии Заньковецкой ставят его пьесу «Ничто», которая была, по словам самого художника, «про пустоту […] или умирание Бога».

Но, несмотря на известность, Ягода не оставляет привычный образ жизни. Он остается привязанным ко Львову и все больше погружается в алкоголь и отшельничество. Его мир сужается и со временем ограничивается несколькими десятками квадратных метров мастерской, в которой он живет и работает. «В последнее время он как-то так относился к себе, словно его не было, — была лишь бумага, был холст, были краски, а быт — это все не важно», — вспоминает художник Михаил Красник.

В работах Ягоды есть его любимый Львов, есть время развала, смуты и войны. Но одновременно они о чем-то другом — вечном и пограничном, о череде бесконечных трансформаций, о боли рождения, страхе смерти и бесприютной надежде.