Юлия Жаркова: «Мама взращивала в нас способность свободно мыслить»

О Маргарите Жарковой в Одессе ходят легенды. Ее помнят как экстравагантную яркую личность, жену Александра Ануфриева^[1], мать Сергея Ануфриева^[2], как человека, вокруг которого собирались люди, у которой проводились квартирники, а в публикациях в медиа о ней говорят как об одесской Йоко Оно. Жаркова действительно была важна для украинской среды. Она художница, кураторка Центра современного искусства «Тирс», одна из знаковых фигур в художественном поле Одессы 1970-х — начала 1990-х годов. Например, художница Лариса Резун-Звездочетова неоднократно вспоминала Жаркову как человека, открывшего ей мир современного искусства. Жаркова умела находить талантливых людей, увлекать их, могла их направлять, давала читать литературу и знакомила с людьми.

В рамках Исследовательской платформы PinchukArtCentre Катерина Яковленко поговорила с дочерью художницы реставратором Юлией Жарковой о Маргарите Жарковой и ее месте в художественной среде Одессы.

Юлия Жаркова: Мы, конечно, все разные — я, Сережа и мама. Три совершенно разных человека. Мама взращивала в нас способность свободно мыслить и ни в коем случае не терять свою индивидуальность.

Мама родилась в военное время — 28 июля 1939 года. У нее в паспорте написано, что она родилась в Челябинске, но в воспоминаниях мама писала, что все свое детство помнит на берегу озера Бездонное в городе Слоним (ныне — Гродненская область, Беларусь). Я думаю, что на самом деле она там и родилась. Этот период в ее жизни я смутно помню, все было смазано, был сложный период — начало Второй мировой войны.

Озеро, которое помнила мама, действительно было бездонно. Город находился на границе Беларуси и Польши. Поскольку отец мамы (мой дедушка) был поляком, фамилия ее Шешацкая. Бабушка же родом из Сибири, из города Златоуст. Бабушка была врачом и работала в военном госпитале. Тогда как раз начиналась война, и она была нужна. В этом городе мамина семья пережила голод. Мама рассказывала, что они ели в основном кукурузную кашу.

Мама находила счастье в чтении книг. У нее был сосед аристократических кровей, профессор Алексеев-Попов, у которого была потрясающая библиотека. Тогда она перечитала всю классику.

Отец мамы был художником. Он изучал станковую живопись и даже ездил в Санкт-Петербург учиться. Его отец тоже был художником, иконописцем, занимался монументальными росписями в православных храмах. Несмотря на то, что они были польских кровей, они приняли православие. Но, к сожалению, дедушка ушел на войну, где попал в окружение, потом вернулся. К тому времени бабушка снова вышла замуж. И моя мама жила в суровых условиях отчима. Именно поэтому она сама рано вышла замуж. Мама занималась спортивной гимнастикой. Будучи человеком легким на подъем, коммуникабельным, она пользовалась популярностью, дружила со многими и танцевала рок-н-ролл со стилягами в городском парке. Хотя у нее был совершенно жуткий отчим, все эти семейные неурядицы она могла прятать. Практически на каждой фотографии того времени у нее улыбка.

Когда она вышла замуж, ей было 17 лет. Ее мужем был чех, и вместе с ним она уехала в Чехию. Это был почти фиктивный брак. В Праге все было благополучно, она даже работала на телевидении ведущей, выучила чешский. Но потом поехала в Москву и встретила там своего будущего мужа Александра Ануфриева, одесского художника, который на тот момент был в расцвете своих творческих сил. Ануфриев был тогда, что называется, огонь. Он познакомил маму со своей компанией и московских, и одесских художников-нонконформистов, тех, кто был не в фаворе у власти. Сейчас я смотрю эти работы (и это мое личное мнение), и мне все это кажется вторичным по отношению к импрессионистам, например. Но в то же время я понимаю, что сама по себе каждая отдельно взятая работа достаточно интересная. В этих картинах есть свой поиск и своя особая цветовая гамма, какая-то именно одесская, есть свои смелые решения. Нам сейчас сложно представить себе время, когда люди боялись высказывать свое мнение. Тогда все знали, что если приезжала «кутузка», то человека будто стирали отовсюду. Как будто его никогда и не было. Поэтому этот страх и боязнь самовыражения — вот это главное, что в этих работах бесконечно ценно.

То поколение было уникальным и для своего времени. Они жили совершенно оторвано от социума. Это была другая реальность. Но в этом была полная отверженность. У этих художников не было возможности делать собственную выставку, но они действительно много работали. И у нас ходят такие легенды: за знаменитую работу «Полет» Александра Ацманчука^[3], на которой изображены парень и девушка в таком весьма соцреалистическом стиле, его прям уничтожили на совете, сравняли с землей.

Катерина Яковленко: Каким было отношение вашей мамы к советской власти?

Ю. Ж.: Мама была из религиозной семьи. Как я уже говорила, дед был иконописцем. Поэтому мама всегда прятала под одеждой крестик. Она была верующим человеком, православным, она считала, что православие ее спасало и держало. Она настаивала, чтобы и я, и Сережа были церковными. Но не любила фанатиков.

По бабушкиной линии у нас были какие-то богатые родственники, которых раскулачили. Мама также рассказывала, что моего двоюродного дедушку забрали в лагерь для детей врагов народа и прабабушка его каким-то образом оттуда достала.

Стоит сказать, что у всех было вынужденное лицемерие. В школе нужно было вступать в комсомол. Но, тем не менее, летом она носила безумные экстравагантные наряды, которые по тем временам были совершенным вызовом обществу.

К. Я.: Какими были межгрупповые отношения художников в самой Одессе?

Ю. Ж.: Когда мама стала женой Ануфриева и они переехали жить в Одессу, то жили в коммуналке на улице Щепкина. Саша был эгоцентриком и всегда все внимание окружающих стяжал себе. Там были постоянные сборища людей, художников, которые буквально молились на Ануфриева. Некоторые художники организовывали свои сообщества, например Валя Хрущ^[4]. Он был настолько талантлив, что ему не нужно было никому поклоняться. Хрущ был более одаренным, но у Ануфриева была способность концентрировать вокруг себя что-то интересное и авантюристичное. Ему удавалось окутать все какой-то загадкой и флером романтизма. Кроме того, все эти юные в те годы ребята были аутсайдерами, доставали неведомыми путями музыку, привозимую моряками. Узнали, наконец, кто такие битлы. Слушали рок «на костях», в буквальном смысле — на рентгеновских снимках. Какие-то пластинки им привозили моряки. Однажды человек маминого поколения сказал мне: «Ты не представляешь, Юля, что для нас означал рок-н-ролл. Люди все были на улицах одеты в черный, серый и коричневый цвета. Такими же были дома — серыми. Рок-н-ролл для нас был как фейерверк — радостный, ярчайший, мощнейший. Эта музыка нас просто сводила с ума». Они даже умудрялись ловить радиоволны. И еще они, конечно, читали запрещенную литературу. Кое-что я даже сохранила как пример.

Мне всегда было интересно, что мама, не будучи экстравертом (вообще она считала себя интровертом), постоянно принимала гостей. Когда мы жили уже на ул. Солнечной, утром нельзя было открыть холодильник, так как кто-то спал на сундуке рядом и ноги этого человека мешали открыть холодильник. Когда я была маленькая, я помню обыски КГБ. Они были именно на праздники — на Новый год, на дни рождения. Каждого нашего гостя вызывали на допрос. Таким образом власти лишили маму круга друзей: все стали бояться к ней приходить, многие от безысходности спивались, кто-то эмигрировал, кто-то остался здесь, в таком подвешенном состоянии. Когда началась «перестройка», стало как-то полегче и многие, наоборот, взлетели на этой волне.

К. Я.: Как ваша мама пережила разрыв с Ануфриевым?

Ю. Ж.: Очень тяжело. Это была огромная любовь всей ее жизни. Она действительно очень многим пожертвовала ради него. Она говорила, что была для Ануфриева всем: и секретаршей, и натурщицей, и любовницей, и женой. Семь лет они прожили вместе. Когда родился Сережа, они жили в Ташкенте в прекрасной квартире в центре города. Однажды случилось землетрясение. Весь дом рухнул, чудом они выжили, после чего переехали обратно в Одессу.

Саша Ануфриев — человек вспыльчивый, непостоянный, непредсказуемый, очень сложный. Схожие черты есть и у моего брата. Сережа тоже непредсказуемый, живущий на своей планете человек. В этом есть, конечно, что-то гениальное. И вот Саша Ануфриев без особых объяснений исчез, нашел себе женщину. Мама осталась с двухлетним Сережей. Без профессии, без квартиры, без всего. Но она взяла себя в руки. Тогда она жила у своей мамы в коммуналке.

Она заканчивала здесь наш университет — графический факультет художественно-педагогического университета (ныне — Южноукраинский национальный педагогический университет имени К. Д. Ушинского). У нее даже есть живописные работы, но они тоже напоминают акварели. Она была хорошим графиком-акварелистом. Она цветовик, и тоже южный весьма. Очень тонкие, нежные сочетания, и ей нравились чистые цвета. Еще она была вольнослушателем Юрия Егорова^[5]. Кстати, это тоже был такой лидер, и я думаю, что Саша Ануфриев очень многое взял у него. Я вот смотрю на Егорова и думаю, что в нем все-таки есть какая-то магия. Он даже писал пальцами. Трудоголик. Он до глубокой старости вставал в семь утра, ехал в мастерскую, где проводил целый день. Много, исключительно много работал, он был подданным своего таланта. Для мамы он был кумиром. Но мама не могла так беззаветно служить своему таланту, потому что не особо верила в него, и к тому же слишком много житейских дел легло на ее плечи.

К. Я.: Расскажите о вашей маме как о художнице. Почему она решила заниматься гобеленом?

Ю. Ж.: Мама была одаренным человеком. Она еще ездила в Питер и училась у Васи Гусарова классическому гобелену. Гобелен, я думаю, она выбрала потому же, почему и декоративно-прикладное искусство. Она видела, как в гобелене можно воплощать какие-то новаторские идеи. Сама по себе техника и работа с такими приятными материалами как нити ее расслабляла и успокаивала. Эта техника оказалась для ее темперамента абсолютно приемлемой. Для меня, например, это сложная вещь, у меня нет такой усидчивости. А для нее это было комфортно, это было счастьем. Для нее это был уход от бытовых неурядиц и проблем. Все ее работы — легкие и светлые, яркие. Изысканные. Чистых цветов. Однажды, я помню, она купила голландскую гуашь, огромный набор баночек с красками, заперлась в своей комнате и работала по ночам.

Когда она встретила моего отца, Сереже было лет десять. Он был вундеркинд, невероятно умненький мальчик, очаровательный. Это был уникальный ребенок, очень добрый, умный, начитанный.

Два последних ее гобелена — диптих «Острова» — хранятся у Сережи. Это уже 1990-е годы. Из-за болезни ей было сложно держать кисточку. Она даже не могла повернуть ключ в замке.

К. Я.: Получается, что восемь лет она растила Сережу сама, ночами ткала гобелены, а днем преподавала?

Ю. Ж.: Она училась на заочном. Ткала в основном на продажу. К сожалению, у нас их мало осталось. Два гобелена есть у моего брата. Ну, и у меня остались ее графика и гобелены тоже. Самые лучшие, кстати, у мамы украли. Это случилось прямо на выставке. Это было уже перестроечное время и можно было участвовать в выставках. Благодаря этому ей дали мастерскую и благодаря этому у нее были какие-то заказы от фонда. Ведь на самом деле вообще было непонятно, на что все эти одесские художники-нонконформисты жили. Хрущ смеялся и говорил, что жил на сбережения бабушки.

В квартире мамы проходила целая серия квартирных выставок. Московский концептуалист, основатель группы «КД» («Коллективные действия») Никита Алексеев придумал такое понятие как «апт-арт». Квартирные выставки делали и в Москве, и в Одессе. При этом художники оценивали себя по каким-то высочайшим критериям. Если что-то не нравилось, то в резкой форме говорили об этом. Если нравилось, то сдержанно говорили: «Неплохо мажешь, старик».

Надо сказать, что мама потом преподавала на архитектурном почти 20 лет. Она вела архитектурную графику. Очень любила студентов, дружила с ними. Поскольку это было советское время, она подверглась ужасному прессингу. Ее вызывали на какие-то партсобрания. После того как в ее доме произошли обыски, ее даже думали исключить из института за то, что у нас хранилась антисоветская литература — журнал «А–Я», какие-то американские журналы. За эту всю антисоветчину ее вызвал ректор. Тогда за нее заступился заведующий кафедрой строительной физики, убежденный коммунист, в ту пору он был деканом факультета, С. В. Непомнящий. Он тогда встал и сказал: «Да как вам не стыдно, она же прекрасный специалист!» Так мама и осталась. Когда началась «перестройка», все те люди, которые ее не любили раньше, стали просить прощения. Это был ужасный момент, даже хуже травли.

К. Я.: Как относились в этой тусовке к работам вашей мамы? Как оценивали ее творчество?

Ю. Ж.: Они действительно оценивали их достаточно высоко. Но мама все равно не была до конца уверена в своем таланте. А я считаю, что если бы мама могла больше развиваться в этом направлении, результаты были бы еще лучше. Но вообще мне ее работы и так очень нравятся. Она много экспериментировала. У нее было очень много коллажей.

Мама считала, что Люда Ястреб^[6] куда талантливее, чем она. Люда стала символом одесского нонконформизма, во многом благодаря работе «Нон». Кроме того, она сумела абстрагироваться от всех бытовых проблем и занималась только живописью. У мамы такой возможности не было. Ей приходилось сильно дробить себя и решать очень много задач. Когда Люда узнала о своей болезни, она стала работать как сумасшедшая. И действительно качественно. Она была выдающимся человеком.

К. Я.: Ваша мама была дружна с Ястреб?

Ю. Ж.: Это была настоящая глубокая дружба и взаимопонимание. Вплоть до того, что Виктор Маринюк, муж Люды Ястреб, стал крестным отцом моего брата Сережи Ануфриева. А мама была дружкой на свадьбе Люды и Вити.

Когда Люда умерла от рака, ей было 36 лет. Ее сыну Андрюше тогда было 16 лет. И мама забрала его к нам, растила его практически как сына. Он у нас жил пару лет как еще один член семьи. Дома мы устраивали квартирные выставки. На них были работы и Саши Ройтбурда, и Андрюши Маринюка, и моего брата Сережи Ануфриева, и других. В большей степени то, что происходило на ул. Солнечной, — это уже поколение моего брата. Квартиру на ул. Солнечной получил мой папа от Политеха. Отец мой был доктором философских наук, переводчиком Арнольда Тойнби, в 1980-е он тоже уехал в Америку и там преподавал в университете в Лос-Анджелесе.

К. Я.: Как ваша мама отнеслась к решению Сергея быть художником и к его переезду в Москву?

Ю. Ж.: Сережа даже сам ругался, что у него дурная привычка рисовать. У нас у всех какая-то такая привычка. Что-то такое, что прирощенное к руке, что заставляет нас рисовать. Сереже, правда, еще его отец до отъезда в Штаты поставил руку, показал ему определенные принципы графики.

Мой отец был ученым, переводчиком. Он был прям-таки ходячей энциклопедией. Но он тоже был диссидентом. Он не был партийным, за что его щемили в Политехе, где он преподавал, из-за этого он уехал в Штаты. Здесь он смог дать Сереже хорошее домашнее образование. Но Сережа при этом был достаточно асоциальным человеком, даже не хотел оканчивать среднюю школу. Потом уже как-то гротескно закончил-таки, поступил в Московский государственный университет на психологический факультет, но недолго там проучился. Сережа под влиянием моего отца, конечно, учил древние мертвые языки, мечтал стать ученым. Но ему были противны все эти советские социальные системы, а в армию его бы забрали с его яркой внешностью, в Афганистан. Мама этого очень боялась. Сначала отмазывала, потом отправила в Москву.

К. Я.: Вы тоже рисовали? Рисунку вас учила ваша мама?

Ю. Ж.: Я не ходила в художественную школу. Мама полностью научила меня начальному и пространственному рисунку. Я ей за это очень благодарна. Временами она была резким человеком. И именно поэтому она добилась определенных результатов от меня, при всей моей чудовищной лени.

В детстве я тоже много рисовала, но потом стала протестовать, настало подростковое время. Потом у меня появилась ненависть к рисунку. Наверное, такой период должен был быть, потом он прошел. Когда у меня уже родился сын, я поехала в Санкт-Петербург, где познакомилась с моими любимыми «Митькáми»^[7]. Вот они мне привили снова любовь к рисованию и показали совершенно новый подход к творчеству в целом.

Моя мама тоже дружила с «Митькáми». Они ее прекрасно помнят. Вообще, и москвичи, и киевляне, и одесситы, и питерцы — все были знакомы друг с другом. Поэтому и интересно наблюдать, насколько разными были эти школы. Когда я в Питере увидела работы Владимира Шинкарёва^[8], я поняла, что это царство серого цвета. Очень холодный, тоскливый, пронизывающий серый цвет. А наши художники (мне не нравится термин «южнорусские») ближе к итальянской традиции. И у мамы это тоже было. Хотя некоторые ее работы совсем нежных оттенков. В остальных ее работах — буйство цвета, будто живет она в Провансе.

К. Я.: Как ваша мама относилась к Одессе?

Ю. Ж.: Жизнь ее носила по разным городам, и вообще, она часто путешествовала. Но Одессу она любила, и главное, что ей нравилось (то, что мне совершенно не нравится), — это культ Одессы. Как правильно это назвал Саша Ройтбурд^[9], «пгт Одессочка». И я с ним совершенно согласна! А вот маме все это нравилось. Она считала, что это миленько. Думаю, просто ей удавалось как-то со стороны на это все смотреть и видеть в этом свой колорит. У мамы, как она говорила, было польское происхождение, вполне возможно, что у нас были какие-то еврейские корни. Поэтому очутившись в очень еврейском городе Одессе, мама чувствовала себя комфортно.

К. Я.: Расскажите о том периоде, когда она возглавила Центр современного искусства «Тирс».

Ю. Ж.: Этому предшествовал долгий путь. Мои родители поначалу современное искусство почему-то не принимали. И вообще, Сережа со своим этим авангардом сперва не совсем был принят и мамой, и тем более моим папой. Но вдруг наступил какой-то перелом, и мама решила заняться совриском. Тут же все сложилось так, что ей предложили стать куратором первого тогда в Украине музея современного искусства. Она этим просто горела.

Тогда в Одессе были два архитектора — Семен Калика и Георгий Котов, которые решили заняться бизнесом. Я уже точно не помню, чем они занимались. Но когда они раскрутились, решили быть своего рода меценатами и финансировать фильм Михаила Безчастного «Impressions». Следующим их шагом было открытие галереи. Но Калика и Котов задумали пойти дальше и открыть не галерею, а первый музей современного искусства в историческом памятнике — Шахском дворце, где они делали реставрационный ремонт. Под музей отдали весь второй этаж. Там была потрясающая лестница! И там вот мама работала. Я ей помогала. Вместе мы делали очень много выставок. Когда она заболела, то полностью делегировала работу мне. Когда у нее была сильно нарушена речь и она не могла говорить, она писала искусствоведческие тексты. Она была человеком сильным, полна надежд и желания воплощать свои творческие идеи. Жаль, что так все закончилось…

Все фотографии предоставлены Юлией Жарковой. 

Примечания:

^[1] Ануфриев Александр (род. 1940, Москва) — советский украинский художник, представитель школы неофициального искусства. С 1980-х живет и работает в США.

^[2] Ануфриев Сергей Александрович (род. 1964, Одесса) — украинский художник-концептуалист, участник группы «Медицинская герменевтика», соавтор книги «Мифологенная любовь каст».

^[3] Ацманчук Александр (1923, Одесса —1974, Одесса) — украинский живописец.

^[4] Хрущ Валентин (1943, Одесса — 2005, г. Кимры, Тверская обл., РФ) — украинский художник, представитель школы неофициального искусства.

^[5] Егоров Юрий (1926, Сталинград (ныне — Волгоград) — 2008, Одесса) — представитель одесской живописной школы. Занимался станковой и монументальной живописью, графикой, гобеленом, керамикой, витражами, мозаиками.

^[6] Ястреб Людмила (1945, Саратов — 1980, Одесса) — украинская художница-нонконформист. Занималась живописью и графикой.

^[7] «Митьки́» — группа художников из Санкт-Петербурга, названная в честь одного из их авторов — Дмитрия Шагина.

^[8] Владимир Шинкарёв (1954, Санкт-Петербург) — художник, представитель и идеолог группы «Митьки́».

^[9] Ройтбурд Александр (1961, Одесса) — украинский художник, директор Одесского художественного музея.