…Создание произведения есть мироздание, сказал Василий Кандинский. Со-творчество, со-зидание, работа вместе с Создателем – вот чем занимается новое искусство, вынырнувшее из глубины «Черного квадрата», сведенное к формулам Павлом Филоновым, пульсирующее природой и разъятое на элементы, по Василию Кандинскому.
…Подводить итоги рано. И все-таки, если считать поводом столь редкую в своем отечестве персоналку Олега Тистола, ясно – вся эта работа, мощная, азартная, весь этот триумф свободного волеизъявления, обусловленный личной биографией более, чем внешними обстоятельствами – стремление связать «разорванную связь времен», вывести родословную от пассионариев начала прошлого века.
…«Отечество славлю, которое есть…» Для многих началом нового украинского искусства стала когда-то знаменитая «Роксолана» Олега Тистола – ложноклассическая фигура на фоне кафельной плитки советского образца, жрица на излете периода «банного социализма», наяда, менина, вакханка, служительница культа и банщица одновременно. Красотка разбитная, широкобедрая, барочная, привлекательная витальностью своей, простодушным развратом. («Мне вообще нравятся полненькие», – говорит Тистол с плотоядной улыбкой.) Мир, населенный амурчиками с хитрыми личиками ленина-октябренка, богатый чиновничьим советским богатством… Мир, осыпающийся, как дешевая плитка, и все же тот, в котором нам жить. История и продолжается – даже если это история болезни.
Олег Тистол рядом со своей свежей работой – портретом куратора молодежного проекта “Бирючего” Сергеем Канцедалом. Сентябрь 2013. Фото: Алексей Яловега. Бирючий.
Плоть разъятых идеологем собирает художник в новые конструкции.
Отсюда такая поэзия ухода – пальмы, горы: «…к островам ли сиреневых птиц, все равно, где бы мы не причалили, не поднять нам усталых ресниц…» Пальмы, величественно клонящиеся с полотна на зрителя, выбранная автором точка съемки – «проекция сверху вниз, проекция души в «точку» тела» (Делез) – в духе необарокко. Пальма это пальма это пальма это пальма…
Олег Тистол представляет поколение, связанное при рождении своем с непрерывной историей искусства разве что с помощью бледных копий, репродукций… Отсюда – страсть, отсюда смелость, бесконечный танец от Берлинской стены… Выдумать историю заново. Вот так, не меньше.
Творческая история Олега Тистола и художников его поколения – полет без возможности спуститься на твердую землю. Потому что бесконечное болото идеологического догмата не предполагало передышки. И дальнейший венозный застой обновления крови не предполагает.
А дело художника – точку за точкой, пиксель за пикселем, слой за слоем переносить многообразный мир на плоскость, превращать трехмерное в двухмерное, делать условное достоверным. Искусством, актом творения, происходящим здесь и сейчас, изменять прошлое.
Нормальная работа.
Беседа состоялась в мастерской художника и стала продолжением вечерних разговоров на берегу Азовского моря: в 2012-м Олег Тистол принял участие в международном симпозиуме современного искусства «Бирючий».
Сейчас, когда «Бирючий 013» начинается, можно сказать: «Продолжение следует…» Сейчас Олег Тистол встречает осень на Бирючем – идет девятый сезон симпозиума.
Автопортрет. 2013
Олег Тистол А ты знаешь, что художники по советскому КЗОТу были пролетариями?
Инга Эстеркина А как же высшее образование?
– Мы считались высококвалифицированным пролетариатом, мы же руками работаем. Производим материальные ценности. Сравни место художника в обществе за всю историю человечества. Художники были, как сказано у одного классика марксизма, «пролетарской аристократией».
– Типа сварщика высшей квалификации, который может делать высокотехнологические швы, как на трансформаторах?
– Да-да-да. Пролетарий такой, с некими уникальными способностями. Посмотри, даже если художник – мультимиллионер, внешне он все равно напоминает пролетария. Одевается, живет, как пролетарий. Ремесленники, цеховики, как в средние века. Так всегда было. У художников были профессиональные союзы.
– Совсем недавно нашла фрагмент из воспоминаний Уильяма Морриса о том, как они красили ткань. Красильщики при нем красили, ему доверили совершить некоторые операции. И Уильям Моррис, великий художник, предтеча промышленного дизайна, с таким энтузиазмом об этой ручной работе рассказывает…
– Такая наша работа. Пикассо – богатейший человек, который финансировал коммунистическую партию Франции, так, для прикола, который решал, кто из художников будет знаменитым, а кто – мудак. Принимал решения на уровне политической системы. Но после этого шел в мастерскую. Холст, масло, подрамник. Ручками работал. Это важно понимать, для начала. Даже Корбюзье, имея целые бюро, все равно приходил, рисовал фломастером. Делал свою ручную работу, «виконував».
Сейчас доктор руку мою лечил, говорит: как же так, правая рука, рабочий орган. Я отвечаю, что лишний раз убедился, что у художника рабочий орган – голова. Работать можно и левой рукой. Это страшно важно понимать. Когда я слышу от художников, что они себя к элите общества причисляют – мне жутко смешно. Историю вспомни – так не было никогда. Чем художник скромнее, чем меньше его интересует его место в приличном обществе, в истории, тем более, – тем ближе он к элите. Эмиль Золя, ненавистный мне писатель, прекратил общаться с гениальным художником Полем Сезанном, другом детства, по социальной причине – он стал его стесняться. Золя уже нувориш, то есть – богатый выскочка, социальный карьерист, который пробился, буржуа, а к нему приходит в гости все такой же голодранец Сезанн.
В мастерской художника. Работа “Путь Винни”. 2013
– Но «Творчество», роман Золя о Сезанне – потрясающая книга!
– Очень плохая книга. Одна из главных буржуазных инсинуаций, которая страшно унизила художников. Из этого до сих пор трудно вылезти. Самое страшное – художники сами начинают верить в свою… убогость, придурковатость.
– Я «Творчество» о другом читала. Я читала о творце, для которого искусство первично. А все остальное – не важно.
– В том-то все и дело – все и проще, и сложнее, и глубже. С «Творчества» начался такой псевдоромантический взгляд на художника – как на не от мира сего. Увело от истинного места художника в жизни. Вот смотри – роман Ирвинга Стоуна «Жажда жизни»…
– Романизированная биография Винсента Ван Гога…
– Вот это катастрофа. Да еще, если вспомнить голливудский фильм 70-х по этой книге! Меня это возмутило еще в детские годы: читаю письма Ван Гога, и потом смотрю это… Ван Гог представлен полным дебилом, который отрезает себе уши. Такой обывательский взгляд, такое наблюдение в зоопарке, любопытствующий взгляд в клетку снаружи. Что Сезанн, что Ван Гог – это невероятной силы мыслители. Не знаю, как, не позавтракав, сформулировать, – но страшно важные персоны в формировании мировоззренческих позиций.
– Хочу вспомнить ваш с Винни Реуновым текст 1987-го года «Волевая грань национального постэклектизма» – ирония, исследование средствами искусства национального мифа, развитие традиции, прерванной в начале прошлого века, стремление связать разорванную нить… По сути, мы же живем сейчас в той реальности, которую вы провидели, а может быть, и сделали. Вот вопрос – что первично, что вторично. Вам привиделось, вы придумали, а мы живем в реальности, которая плод вашего воображения, предвидения…
– Да нет, не привиделась. Просто мы спрогнозировали и сделали.
Фото экспозиции “М 1:2”. Dymchuk Gallery. Киев. 2013
– То есть вам было виднее из 87-го года…
– Из 70-х. Мне – из семидесятых. Реунов моложе, для него это было романтическое и более эффектное вступление в искусство. Для меня – наконец-то сформулированная позиция. Группа «Волевая грань…»… На самом деле – не группа, но мы смирились с тем, как называют, раз уж признают. Это была программа «Волевая грань национального постэклектизма». Дверь была открыта, мог войти каждый – предназначалось для общего пользования. Марина Скугарева, Яна Быстрова были с нами. В окончательном варианте сформулировал название Костя Реунов – я бы такое не придумал. Имя, в создании которого я поучаствовал, – наш с Колей (Маценко) «Нацпром». Я люблю такие названия – четкие, понятные, лишенные пафоса. «Нацпром» – имя не менее размытое, не менее загадочное, но без налета… поэзии.
«Волевая грань национального постэклектизма»… Несмотря на странность звучания, совершенно логичное название. Вот как это звучит в переводе на украинский, который мы вместе сделали – «Межа зусиль нацiонального постеклектизму». Страшно все просто! Уже было понятно, что во всем мире победно шествует постмодернизм, который нам не нравился: цитирование, эклектика – забавно, но понятно, что декоративно. Такое… игровое, попсовое. Нас это не интересовало. Постмодернизм – объективная реальность для Запада, перенасыщенность, пресыщенность… У нас же – пустыня. Какой постмодерн? Прошлого-то нету.
Мы понимали, что необходимо создать новое украинское искусство, именно украинское, именно национальное, потому что у нас – уникальная географическая ситуация, но – полный вакуум после столетий. Необходимо было организовать приливную волну. Мы – дети «худфондов», мы видели загнивание соцреализма, полную деградацию – когда не осталось ни мозгов, ни мастерства. Эпоха эта сейчас возвращается на «Арт-Киевах», вся эта эпоха 70-х, когда художники соревнуются, кто лучше рисует. Не понимая, что такое соревнование – удел художников-декораторов, которые почасовую зарплату получают.
Мы создали вектор. Естественно, что это было привязано к национальному барокко, украинскому барокко…
Фото экспозиции “М 1:2”. Dymchuk Gallery. Киев. 2013
– …Которое в XVII– XVIII веках, из Италии придя, ростки на местной почве пустило, все эти роскошные излишества стиля, которые прижились прекрасно на здешнем черноземе… Потому что украинский климат, влага, зелень, плодоносность сравнимы с итальянскими…
– Вот! Мы не создали искусственную программу, мы начали делать то, что было очевидно. А программа легла на это сверху! Так сюрреализм возник как имя, потом появился умный Андре Бретон, который взял название у Аполлинера – и пошло, поехало… Докатилось все до Дали, до полной попсы… Не люблю сюрреализм.
Но так у нас было все – природным естественным путем. Смотри, предыстория – мы в армии с Реуновым делали наглядную агитацию, причем я тяготел к стилистике поп-арта, а Костик – к экспрессионизму. Мы смешивали эти штуки, «тренировались на кошечках». Вышли из армии – и вот уже совершенно осознанно стали что-то делать. Потом начинается перестройка, и уже свободно можно переходить на большие форматы, думать о выставках. И мы начали создавать совершенно осознанную культурную программу. Осознанную!
При этом – у меня ощущение, что некоторые украинские художники до сих пор не понимают, чем они занимаются… Делали что-то похожее на итальянский трансавангард, потом лет десять сидели и срисовывали «Клеопатру»…
– …«Печаль Клеопатры» Арсена Савадова и Георгия Сенченко, легендарная московская работа 1987-го…
– Кое-кто срисовывает «Печаль Клеопатры» до сих пор. Мы с Костей, начали, скажем, задувать спреями через тюль – до сих пор задувают. Но не понимают – зачем. Хорошо это или плохо – не знаю. Может быть, художникам и не обязательно было становиться какими-то осознанными персонажами, быть миссионерами… Но неплохо бы понимать – кто ты и откуда.
Однако в результате получилось некое интересное явление последних двадцати лет, нечто яркое, декоративное, не люблю это слово, но – гедонистское. Витальное! Надо же это как-то назвать, найти слово!
Урожай. 2013
– Больше всего и поражает то, что ваша работа, твоя и Николая Маценко, если проследить ваши пути, настолько укоренена в эту почву – при всем органичном, легком владении всем поставангардным, современным арсеналом средств. Ясное впечатление, что вы очень глубоко в традиции, я имею в виду – ваш путь от украинского барокко к необарокко. Представляется, что вы сделали очень логичные шаги. Вы могли – и сделали. Для этого нужно было быть корнями в этой самой традиции.
– Скажу тебе очень простую штуку. Недавно у меня был молодой художник, Юра Пикуль, который все-таки меня убедил своим творчеством, что он действительно потрясающе хороший художник. Юра сейчас рисует водителей маршруток, и вот почему: говорит – я их полюбил и начал рисовать. Корнями-не корнями, все, чем мы занимаемся, – мы любим. Очень сильно переживаем.
Это не поверхностный взгляд, не формальное решение, не следование моде – давай сейчас будем рисовать солдатиков или голых баб, балерин, пальмы, горы.
Мы делаем то, что нас искренне волнует. То, что мы любим на самом деле. Поэтому – стопроцентное попадание. Нас волнует – мы занимаемся. Ключевое слово – любовь.
Трудно полюбить украинскую историю, украинский народ. Но я действительно его люблю. В том виде, в каком он есть. Когда его не люблю – рисую пальмы. Страшно простая формула. Вот, смотри, последняя серия работ «Чужие» – тибетцы, африканцы, вьетнамцы – чурки, короче.
А проект-то о чем? О том, что я – чурка. Началось все с такой высокомерной географической фантазии о том, что я, мужчина европейский такой, кайфовый, рисую очень забавных аборигенчиков. Я начал с африканки, которая примеряет веночек. Сейчас уже все более осознанно – мои «чужие» в рамах из «петрикiвки».
Freier. Arbeiter 1. Сентябрь 2013. “Бирючий”
– Борис Парамонов, культуролог и эссеист, рассматривал в свое время вопрос переживания советского человека после того, как исчез «железный занавес» – «Русский человек как еврей»…
– Да! И выставляю я «Чужих» в Лондоне – им все нравится, я для них цивилизованный художник. И даю я интервью деду английскому из ВВС, и он начинает меня расспрашивать о национальном-интернациональном, и я начинаю дико ржать, чем, я, конечно, его обидел. Что вы имеете в виду, – говорю, – если я буду похож на вас, на британца, – тогда я интернациональный? Если не похож – то неправильный, не интернациональный?
– То есть ты имеешь в виду, что есть некий европейский стандарт, прокрустово ложе, и, если не помещаешься, – тебе отрубят какую-нибудь важную часть тела?
– Да-да-да! То есть каждый думает, что интернациональное – когда на него похоже. И желательно, если ты при этом англичанин или американец, а если ты не похож, значит, уже чурка, слишком национальный, и не понимаешь культуры и современного мира. Что, на самом деле, является полной правдой.
Хочешь быть интернациональным, антиглобалистом? Поезжай в Лондон, как наши пытаются. Но тогда уж надевай твидовый пиджак с налокотниками, купи шузы. Жри тогда с ножом и вилкой! И все будут знать, что ты интернациональный.
Я – светский человек, с детства поездил по мировым музеям, знаком с массой звезд с рождения, но я совершенно четко отождествляю себя с нашими чурками. Я точно понимаю, что мало отличаюсь от наших персонажей, в остроносых шузах и рагулячих кепках, гуляющих сейчас в таком именно виде по улицам Парижа. На самом деле я к ним гораздо ближе, чем к французским масонам, хотя со вторыми я лучше знаком. Суть в том, что я – чурка.
Я понимаю, что в мировой культуре от меня если что-то и интересно услышать, то вот оно – какой именно я чурка, и как с точки зрения чурки сложен мир.
Вот в чем наша с Колей (Маценко) экзотичность, наша концептуальная успешность – в том смысле, что нас любят и хотят, и в Москве, и где-нибудь еще, где угодно! Просто потому, что мы достаточно объективно и точно показываем какую-то интересующую мир штуку. Миру не интересно, какой мы сделаем немецкий экспрессионизм, или французский импрессион, или американский поп-арт – у них это все есть свое. Ты расскажи, что ты тут, на месте, смог сделать.
Freier. Arbeiter 2. Сентябрь 2013. “Бирючий”
– Концепт концептом, но при этом от ваших работ глаз не оторвать…
– Мы же визуалы. Форма у нас обретает те очертания, которые нам нужны для выражения своей душевной позиции.
– Николай Маценко как-то сформулировал – «внятность высказывания».
– Да. Внятность – это проявление скромности. Глубинной, профессионально отработанной скромности. К Петру, к святому Петру, стоит уже такая огромная очередь из гениев, что мы понимаем, что, хотя, конечно, не последние люди, но надо трезво ситуацию оценивать.
Для того чтоб тебя услышали, надо быть как можно более внятным. Но таким, чтоб быть элементарно понятным любой публике. А у нас, по последнему «Арт-Киеву» заметно, многие красят картины для несуществующей жлобской буржуазии – живут в мире иллюзии. Нет никакой жлобской буржуазии, которая купит картину, нет такого языка высказывания, который будет им понятен.
Есть один язык, который будет и был единственно правильным в мировой культуре всегда – искренность. Если ты делаешь искренне, и при этом профессионально и качественно, – у тебя есть шанс остаться в истории.
Скажем, все лондонские выставки, которые я видел, все прошли фильтр искренности, нет ни одного западла под названием «нарисую и втюхаю». В Париже я такое видел, но и подается это как откровенный товар: вот вам такой же череп, как у Херста, только дешевле в 1000 раз. Такой шоу-бизнес. Что касается высокого искусства, то там совершенно другая история. Прежде всего – искренность и адекватность.
– Хотелось бы вспомнить, откуда все пошло. О 90-х, может быть, есть смысл поговорить?
– Ты знаешь, сейчас существует глобальная иллюзия, что все началось в 90-х. Нет, все началось, конечно же, в 80-е, с героического и достаточно истеричного выживания. С выставок 87-го, 88-го, 89-го – там все произошло. Дальше наше поколение начало разносить эту заразу дальше. «Парижская коммуна» – художники из 80-х, и те, кто подсел в этот поезд на ходу.
В 90-х появилось другое поколение – молодые художники, которые крутились в районе Центра Сороса и тут же исчезали. Они не смогли выжить, у них не было бэкграунда, уходили в дизайн, куда-то еще. Постоянно появлялись новые люди, говорили: вот оно сейчас нам даст. Ни фига. Быстро исчезали, не хватало запаса прочности, выживаемости, романтической закваски и фанатичной веры в искусство. В 90-х мы продолжали – заработать этим было невозможно, а не делать искусство мы не могли. Вот и все.
90-е были лишь продолжением. О состоявшихся людях я слышал еще с художественной школы, с 70-х. Зачатки были, потом пришла свобода – что-то прорвалось, а теперь – только тлеет. В 80-х появилась десятка молодых художников, к 90-м их было человек тридцать, еще через десять лет опять осталось с десяток. На сегодня и того меньше – тех, кто осознанно делают искусство, имеют формирующую мировоззренческую позицию. О 90-х мы можем говорить как о неком историческом этапе, когда героически выживала определенная группа людей, которая дала пример того, что, в принципе, можно не только выжить, но и жить. Совершенно нового ничего не родилось – продолжение послесоветской революционной традиции. Мы-то с Колей разрабатывали национально-исторические стереотипы, но это была рефлексия по поводу гораздо более давних времен, чем история незалежной Украины.
– Инерция движения 80-х…
– Да. Острая необходимость договорить до конца. Коля сказал: «внятность высказывания», а я бы еще хотел добавить – адекватность. Я очень хотел бы, чтобы украинские художники стали европейцами в профессиональном смысле. Чтоб не только надкусывать яблоко, а системно варить это варенье. У нас много гениальных начинаний, и никогда ничего не доводится до конца. Это как анекдот известный о Львовском автобусном заводе, где сделали один автобус для международной выставки, и все сразу стали в очередь, сотни-тысячи заказов! А автобус-то один, его три года вручную собирали. Вот что такое украинское искусство – гениально о себе заявить, а потом обосраться и спрятаться.
И сейчас снова – самоуничтожение: понадкусывали – и бросили, заявили о себе в 80-е, вектор задали, а сейчас смотрю ART KYIV 2012 – и вижу омерзительный салон. Но там не представлены большинство молодых перспективных художников, интересных мне. Они не суются. Получается, опять нужен андеграунд. Хорошо это или плохо? Хорошо. Значит, ситуация еще в целом не готова к таким огромным помещениям.
– Но хочется, как у больших…
– Оля Свиблова при мне лет пятнадцать тренировалась, пока не стала куратором Венецианской биеннале. А у нас все просто – хочу быть куратором! Все из Венеции сгорбленные возвращаются, кроме биеннале 2001-го, когда туда поехали Раевский, Савадов, Соломко, Мелентий, Панич, Тистол. Мы были готовы, мы этих биеннале нажрались. Кто там еще? Витя Сидоренко уже старый художник, который борозды не портит. А дальше пошло – каждый выскакивает: хочу на биеннале! Ну, хорошо… Это как «Гринджолы» на Евровидении. Евровидение – не самый серьезный конкурс, но даже на такой нельзя же выпускать пацанов, которые вообще к этому не готовы. Мало ли что «хочу»!
Еще 20 лет назад я выставлялся в лучших музеях, но я прекрасно понимаю свое место там. Я каждый раз, возвращаясь, чувствую, что стал чуть меньше ростом. Игра в «Нацпром» – это «мы тут немного у себя займемся», чтобы быть адекватно конвертируемыми в мировой контекст.
У нас до сих пор орут, что наши художники лучше всех рисуют. Паша Керестей, лондонская звезда, с покойным, действительно гениальным живописцем Гнилицким, пошли просто делать декорацию на немецком ТВ, а там оказалась очередь из желающих. То есть просто рисовать они умеют лучше. А наши до сих пор, находясь в изоляции, думают: я рисую лучше, чем Пузырьков-Лопухов, значит, рисую лучше всех в мире. Нет. Лучшее в мире уже давно нарисовали, уже при Караваджо эту тему можно было снимать и заниматься другими проблемами. Проблема адекватности.
Может быть, украинское искусство на данный момент должно быть салонным и неадекватным, и это его такая мощная мировая миссия. Может, надо быть смешными. Может, развеселим мир лучше всех. Но мне это не нравится. Я, как привык с детства проводить вечность с Сезанном, так и живу. Мне не интересно спорить с Лопуховыми, Шаталиными. С Яблонской – да. С Глущенко. С Малевичем, само собой.
Инга Эстеркина
Фото: Dymchuk Gallery
